Властелин Урании

При мысли о том, что придется жить в Копенгагене, его охватывало отчаяние. Со мной он держался холодно. Заметив это, я стал опасаться, как бы вскорости не пришел конец нашему доброму согласию, состоявшему в основном в том, что он одалживал мне свои книги, я же их жадно глотал. Ростом он уже превзошел отца. Его голос окреп. Он любил девушку, состоявшую в услужении у его сестер, некую не то Гедду, не то Хельгу, а эта поездка их разлучила. Его зачислили в академию в Серо, что не сулило ему возможности вернуться на остров ранее начала лета. Оказаться среди сорока простолюдинов, питомцев этого заведения, ему совсем не улыбалось, он горько сетовал, зачем родитель уперся и не желает оставить свои не в меру честолюбивые надежды, при том, сколь мало склонности к наукам питает его сын и насколько его голова, как он утверждал, не приспособлена к учению. Его мать, в которой он души не чаял, была слишком низкого рода, чтобы он мог рассчитывать сравняться с отпрысками принцев, чье общество с излишним упорством навязывал ему отец. К тому же, хоть он в том не признавался, его страшно мучил стыд за родителя, такого знаменитого и ученого, но в глазах целого света служившего посмешищем.

Сеньор же, со своей стороны, неустанно искал источник средств, рассчитывая повысить свои доходы, чтобы обеспечить будущность потомства. Он то безрассудно сокращал траты, которых требовали от него его должностные обязанности, то на манер самых отъявленных сквалыг принимался по десять раз кряду выворачивать все карманы, ища, не завалялся ли там какой-никакой скиллинг, и все пытался выжать побольше из своих земельных угодий в Нордфьорде, Роскилле, Скании.

Он и в Роскилле отправился с той же целью. Речь шла прежде всего о том, чтобы воспротивиться распоряжениям архитектора, который требовал от него починить кровлю часовни, где покоились усопшие датские короли; а между тем в его обязанности входило поддерживать ее в порядке.

Когда мы приблизились к этому кирпичному строению, чей двойной фронтон с вписанным вершиной вниз треугольником тотчас пробудил в моей памяти роковой символ — две раскрытые ладони, простертые к небу, когда мы вступили туда, где под крестообразными нервюрами крашенных охрой по извести сводов обрела приют сумрачная статуя короля Фридриха, оказалось, что в здешней кровле зияют многочисленные бреши и десятки птиц, гнездясь в них, запятнали царственный мрамор своим пометом.

Архитектор мог сколько угодно лезть из кожи, втолковывая Сеньору, что дыры это наименьшее из зол по сравнению с прочими: весь свод грозит обрушиться, а суровая зима, какая ожидается в этом году, неровен час ускорит катастрофу. Он презрительно отвечал собеседнику, что людишки его сорта всегда заодно, им бы только заставить благородного дворянина раскошелиться, чтобы запустить лапы в его денежки.

«Впрочем, завтра я как раз собираюсь в Гуннсё, чтобы потолковать об этом с Педерсеном».

Гуннсёгор, большая, богатая ферма, относилась к Роскилльскому приходу, а мой хозяин числился его каноником. Над десятком жалких домишек, ютившихся у берега заледеневшего озера, курились дымки. Еще здесь имелись маленький замок, заново отстроенный после пожара, с увеличенными оконными проемами, с рамами из белого камня, размеры которых Сеньор счел нескромными, и несколько красиво вытянутых вверх деревянных пристроек — вот и все, что мы нашли, заявившись туда.

Человека, который встречал нас, звали Расмус Педерсен. Ему было лет сорок — пятьдесят. Все секреты местного земледелия были ему ведомы ad vitam.[14] За это он получал достойную плату. Но сейчас хозяин прибыл уведомить его, что вовсе не собирается позволить ему обогащаться за свой счет. Из неких полученных им донесений явствует, что Педерсен злоупотребляет данным ему королевской властью правом ловить в озере рыбу на удочку, к тому же он затеял строительство хижин, барыш от которого делит с архитектором из Роскилле (последнее было подтверждено доказательствами).

Расмус Педерсен представил ему счетные книги; это происходило в длинной зале, где топился украшенный резьбой по камню камин. Хоть я пропустил больше половины их разговора, было нетрудно заметить, что арендатор хозяину лжет. Впрочем, Тихо Браге для того и взял меня с собой, чтобы посмотреть, нельзя ли использовать в таких случаях мой дар прозорливости. К тому же он хотел, чтобы в моей памяти закрепились слова, что были произнесены во время переговоров, и цифры, приведенные в деловых бумагах. Но это не понадобилось, так как в конце концов он решил просто изъять все записи Педерсена.