Властелин замка

Она не нравилась мне по многим причинам: потому, что получала удовольствие от того, что другим плохо, потому что жеманно считала себя роковой женщиной; и беспричинно — из-за ее длинного носа, делавшего ее похожей на землеройку. Бедняга, она же не могла изменить свою внешность! Но в тот вечер на ее лице отражалась ее мелкая душа, и она вызывала во мне отвращение. Я говорила себе, что ненавижу тех, кто судит других.

Я была рада, когда она ушла. Мысли мои были заняты Женевьевой. Наши отношения потерпели полный крах, и я была разочарована. Потеря платья мало волновала меня по сравнению с начавшейся, как я чувствовала, потерей уверенности в себе. И, как ни странно, несмотря на этот дикий поступок, я ощутила новый прилив нежности к ней. Бедное дитя! Ей действительно не хватало ласки; она отчаянно пыталась привлечь к себе внимание. Мне пришло в голову, что в этом доме ее почти не понимали и не помогали — отец с презрением отверг ее, а няня безнадежно избаловала. Что-то нужно было предпринять — в этом я была убеждена. В своей жизни я не часто действовала импульсивно, но тогда я поступила именно так.

Я пошла к библиотеке и постучала в дверь. Ответа не последовало, поэтому я вошла и позвонила прислуге. Когда явился лакей, я попросила его передать графу, что хочу говорить с ним.

Только увидев удивление на лице лакея, я поняла всю глубину собственного безрассудства, но по-прежнему считала, что нужно срочно действовать, и все остальное мне было безразлично. После некоторого размышления, однако, мне захотелось, чтобы он вернулся и сказал, что господин занят, и встреча переносится на следующий день, но к моему удивлению, дверь открылась, и перед моим взором предстал граф.

— Мадемуазель, вы посылали за мной?

От его иронии я вся вспыхнула:

— Мне необходимо поговорить с вами, господин граф.

Он нахмурился:

— Я понимаю — эта безобразная выходка с платьем. Я должен извиниться за поведение своей дочери.

— Я пришла не за извинениями.

— Весьма благородно с вашей стороны.

— Конечно, я очень рассердилась, когда увидела платье.

— Естественно. Вам компенсируют ущерб, а Женевьева принесет извинения.

— Я не этого хочу.

Удивленное выражение на его лице вполне могло быть и маской. У меня снова возникло впечатление, что он знал, что происходило у меня в голове.

— Тогда вы, может быть, расскажете мне, зачем вы… вызвали меня?

— Я вас не вызывала. Я спросила, не могли бы вы прийти сюда.

— Что же, вот я здесь. За ужином вы были невозмутимы. Несомненно, из-за этого глупого происшествия, вы вели себя сдержанно, демонстрируя национальное хладнокровие и скрывая возмущение по отношению к моей дочери. Но теперь тайна всем известна и больше не нужно бояться, что вы кого-то обманываете. Итак, вы хотите что-то сказать мне?

— Я хотела поговорить о Женевьеве. Возможно, с моей стороны самонадеянно… — Я остановилась, ожидая, что он начнет разубеждать меня, но не дождалась.

— Пожалуйста, продолжайте, — вот и все, что он сказал.

— Я беспокоюсь за нее.

Он жестом пригласил меня сесть, а сам сел напротив. И когда он сидел, откинувшись, на своем стуле, глядя прямо на меня широко раскрытыми глазами, сложив руки так, что видно было нефритовую печатку на мизинце, я поверила всем слухам, которые ходили о нем. Орлиный нос, гордо посаженная голова, загадочный изгиб губ и непостижимое выражение глаз говорили о том, что передо мной человек, рожденный властвовать, человек, не сомневающийся в данном ему свыше праве идти своим путем и вполне способный сметать что угодно или кого угодно со своей дороги.

— Да, господин граф, — продолжала я, — я беспокоюсь за вашу дочь. Как вы думаете, почему она это сделала?

— Она, несомненно, это объяснит.

— Как она может? Она сама этого не знает. Она пережила суровое испытание.

Мне показалось, или он действительно немного насторожился?

— О каком испытании вы говорите? — спросил он.

— Я имею в виду… смерть ее матери.

Взгляд его был жестким, беспощадным, надменным.

— Это было несколько лет назад.

— Но это она нашла ее мертвой.

— Я вижу, вы хорошо осведомлены о семейной истории.

Я резко поднялась. И шагнула к нему. Он тоже немедленно встал — он был значительно выше меня, хотя и мой рост не маленький — и смотрел на меня сверху вниз. Я пыталась понять выражение его глубоко посаженных глаз.

— Она одинока, — сказала я. — Неужели вы этого не видите? Пожалуйста, не будьте с ней так суровы. Если бы вы были добрее к ней… Если бы только…

Он больше не смотрел на меня; на его лице появилось утомленное выражение.

— Но, мадемуазель Лоусон, — сказал он, — я считал, что вы приехали реставрировать наши картины, а не наши души.

Я поняла, что проиграла.

— Извините. Мне не следовало приходить. Мне следовало знать, что это бесполезно.

Он пошел к двери, открыл ее, и когда я выходила, слегка поклонился.

Я вернулась в свою комнату, недоумевая, как я решилась на этот поступок.