Властитель душ

— Не знаю, — начал он наконец глухим взволнованным голосом, — что на меня нашло, отчего мне вдруг захотелось рассказать вам о себе. Клянусь, мадам, я ни разу в жизни, ни единому человеку не сказал ни слова о своем прошлом, о своих горестях и заботах. Меня всегда останавливало холодное равнодушие собеседника. Но вы же не станете надо мной смеяться, не станете меня презирать, вы поймете, вы пожалеете меня! Правда?

— Правда, — отозвалась она.

Дарио впервые опьянел, но твердо держался на ногах и не утратил ясности мысли, хмель даже прибавил ему смелости, красноречия, только внутри шевелилась тоскливая жалость к себе.

— Я добрался сюда из далекой глуши, поднялся с самого дна. Бесконечный путь утомил меня. Сегодня вы дали приют и отдых усталому страннику. Я родился в Крыму, — продолжил Дарио после паузы; ему неудержимо хотелось развернуть перед ней картину своего ненавистного постыдного прошлого, будто он надеялся, что в присутствии Сильви оно растает и потеряет над ним власть. — А мог бы родиться в любом другом месте. Во мне смешалось множество кровей, я, кажется, наполовину грек, наполовину итальянец, а по сути азиат, как говорится, метек. Вы вряд ли знаете восточных бродяг, что рассеяны по всему миру и живут в разных странах абсолютно по-разному. В то время как одни торгуют в портовых городках коврами и орехами в меду, другие — их ровесники — получают высшее образование в Англии и Америке, купаются в деньгах и знать не знают о нищих собратьях. Итак, я родился в Крыму по чистой случайности.

Мой отец был бродячим торговцем, таким же, как те, что пристают к вам на улицах, пытаются всучить траченные молью меха и фальшивые драгоценности с жалкого лотка, канючат, паясничают, бьют на жалость, — совсем как я сейчас, да, совсем как я. Отец продавал то ковры, то кавказские ювелирные украшения, то фрукты. Он не мог свести концы с концами, однако не терял надежды. Говорил, что каждого человека в этом мире хоть раз, да посетит удача, и ждал своего часа. Ждал и не дождался: вместо богатства судьба каждый год посылала ему детей. Многие умирали, на смену им рождались другие. Я был третьим — выжило еще пятеро, младше меня. Моя мать, сколько ее помню, только и делала, что кричала в родовых муках, бранилась и била нас. Она страшно пила.

Он помолчал, медленно отер с лица пот.

— В шесть, в восемь, в десять лет я хлебнул лиха; мое детство, адово пекло, длилось дольше, чем вся последующая жизнь. Теперь я хотел бы рассказать вам про мою жену Клару. Крошечный портовый городишко на берегу Черного моря. Не буду говорить какой, у него дикое, непроизносимое название. Вот там и жила Клара. Ее отец был евреем, часовщиком. Меня он считал паршивым греческим бродягой, иноверцем, гоем. Но Клара меня полюбила. Мы были совсем еще дети. Часовщик согласился принять меня в ученики, чтобы я унаследовал профессию, а я мечтал получить высшее образование, стать адвокатом или врачом, добиться богатства и уважения, мечтал выбраться из этой грязи. Мне повезло: учитель гимназии пожалел нищего способного мальчика и начал со мной заниматься. В восемнадцать лет мое обучение у часовщика завершилось, мне предстояло работать у него в мастерской. Я же рвался уехать подальше из этой дыры, подальше от воспоминаний проклятого детства.

Он смущенно потупился, подыскивая слова.

— Я ненавидел всю эту мерзость. И вот… Господи, что я вам рассказываю? Зачем? Что вы подумаете обо мне? Завтра вы меня прогоните с отвращением. Но сегодня будьте милосердны, выслушайте до конца! Не знаю, как вас благодарить, мадам, за ваше великодушие: вы дали выговориться человеку, молчавшему годами, ожесточенному, озлобленному, полному желчи и ненависти. До сих пор я бывал откровенным лишь с Кларой, но перед Кларой я каяться не могу — она принимает любой мой поступок. Правда, даже Кларе я не признавался в том, в чем собираюсь признаться вам. Клара любила меня. Я не желал оставаться. Она согласилась бежать вместе со мной. У нас не было ни гроша. Я украл деньги у ее отца, и мы уехали. Ей было пятнадцать лет, а мне восемнадцать.

Дарио умолк. Он словно бы забыл, где он и с кем. Сильви не знала, что сказать на это, хотя горячность и боль неотесанного дикаря ее растрогали. Она заговорила как можно мягче, без высокомерия и осуждения:

— Ну а дальше? Что вы сделали потом?

Он долго не отвечал. Хмель сошел понемногу, Дарио испытывал жгучий стыд. Позорная пьяная откровенность! Как он теперь посмотрит в глаза Сильви? Наконец он овладел собой и пробормотал:

— Потом мы поженились. Жили в Польше, в Германии, в конце концов добрались до Франции. Как нам это удалось, через какие испытания мы прошли — не решусь вам поведать.

— Все испытания в прошлом! Ныне вы женаты, благополучны, у вас есть ребенок, профессия. Вы можете не бояться будущего.

— Будущего? — повторил он мрачно. — Я проклят от рождения, судьба меня не пощадит. Мне на роду написано быть мошенником и шарлатаном. Другого не суждено. От судьбы не уйдешь.

Он все ждал, что она ответит, но Сильви не говорила ни слова. Измученная, бледная, она наконец нарушила молчание: