Властители Рима

Следствие началось не с пыток. Схваченный и приведенный на допрос Флавий Сцевин «начал с опровержения возводимых на него обвинений и на вопрос о кинжале ответил, что, издавна почитаемый на его родине как священный, он хранился в его спальном покое и был обманным образом похищен вольноотпущенником. Таблицы завещания он запечатывал неоднократно, не дожидаясь каких-либо особых обстоятельств и дней. Деньги и свободу он и ранее дарил рабам, но на этот раз сделал это с большей щедростью, так как его состояние обременено долгами и он потерял уверенность в силе своего завещания». Флавий Сцевин подтвердил, что действительно устроил в тот вечер пир, но утверждал, что «всегда задавал роскошные пиршества, ведя исполненную приятности жизнь, не одобряемую строгими судьями», что же касается распоряжений о повязках для ран, то никаких таких распоряжений он не давал, а негодяй вольноотпущенник его просто оболгал. При этом он отвечал на все вопросы «с такою убежденностью в голосе и во взоре, что донос был бы отвергнут как ложный, если бы жена Милиха ему не напомнила, что Антоний Натал долго беседовал со Сцевином и что они оба близки к Гаю Пизону». Тут же вызвали Антония Натала. Подозреваемых допросили порознь и только после того, как их ответы не совпали, обоих заключили в цепи. Дух заговорщиков оказался весьма невысок — «они не вынесли вида показанных им орудий пыток и угроз ими». Первым показания дал Антоний Натал, указав сначала на Гнея Пизона, а затем и на Аннея Сенеку. Узнав об этом, «Сцевин с таким же малодушием или сочтя, что уже все открыто и дальнейшее запирательство бесполезно, выдал остальных».

Теперь Нерон вновь вспомнил об Эпихариде и приказал ее пытать, однако та оказалась куда более стойкой, чем изнеженные высокородные мужчины, — «ни плети, ни огонь, ни ожесточение палачей, раздраженных тем, что не могли справиться с женщиной, не сломили ее и не вырвали у нее признания», а когда на следующий день ее, Изувеченную на дыбе и не могущую уже ходить, в носильном кресле вновь потащили к палачам, «Эпихарида, стянув с груди повязку и прикрепив к спинке кресла сделанную из нее петлю, просунула в нее шею и, навалившись всей тяжестью тела, пресекла свое и без того слабое дыхание». Но это был единственный пример проявленной тогда самоотверженности. Как пишет Корнелий Тацит, «женщина, вольноотпущенница, в таком отчаянном положении оберегавшая посторонних и ей почти неизвестных людей, явила блистательный пример стойкости, тогда как свободнорожденные мужчины, римские всадники и сенаторы, не тронутые пытками, выдавали тех, кто каждому из них был наиболее близок и дорог».

Золотой дом Нерона. Спальня

Золотой дом Нерона. Криптопортик

Выданные Антонием Наталом и Флавием Сцевином заговорщики называли других, те выдавали следующих. «По площадям, домам, селениям и ближайшим муниципиям рыскали пехотинцы и всадники, перемешанные с германцами, к которым принцепс питал доверие, так как они чужестранцы». Всех подозрительных хватали, заковывали в цепи и тащили на дознание во дворец. Оставшиеся на свободе заговорщики призывали главу заговора Гая Кальпурния Пизона отправиться в преторианский лагерь и попытаться поднять восстание, убеждая того, что «Нерон не предусмотрел никаких мер для пресечения мятежа». Интереснейший аргумент! Эти приводимые Тацитом слова прекрасно показывают, что римская знать тогда жила отнюдь не в атмосфере всеобщего страха, а работа полиции оставляла желать лучшего. Об этом свидетельствует и то, что заговор, в который были втянуты десятки, а возможно, и сотни людей, при всей непрофессиональности такого подхода к его подготовке сорвался лишь в последний момент, по причине одного-единственного доноса — доноса, которого могло и не быть.

Друзья убеждали Пизона, что «даже храбрых мужей неожиданность приводит в смятение, и этот лицедей, за которым пойдут лишь его наложницы да Тигеллин, разумеется, не посмеет поднять оружие на возмутившихся», но Гней Кальпурний Пизон, видимо, был из тех, кто не способен на поступок. Если он, даже втянув в заговор нескольких преторианских центурионов и одного из префектов претория, так долго не решался напасть на безоружного Нерона где-либо во дворце, то при всей его родовитости и амбициях решиться в открытую поднять восстание было выше его сил. Он колебался, медлил, а когда к его дому пришел посланный Нероном отряд, чтобы арестовать и его, Пизон вскрыл себе вены, «а свое завещание наполнил отвратительной лестью Нерону, что было сделано им из любви к жене».