Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны

В политике он был радикалом, а в религии – упрямым консерватором, и этот парадокс нашел отражение даже в его некрологах. «На первый взгляд, – заметила либеральная „Дейли ньюс“, – сочетание в нем активного радикализма в светских делах с консерватизмом в религиозных может показаться несколько странным, но, если заглянуть глубже ярлыков, которые лишь отвлекают внимание, станет очевидно сущностное единство обеих этих позиций».

Его радикализм, по сути дела, был одной из граней религиозного консерватизма. Он был убежденным приверженцем иудаизма, но совсем не в том же смысле, в каком, скажем, леди Энтони де Ротшильд была набожной иудейкой. Его религия состояла не в простом размышлении над страницей проповеди в Шаббат или соблюдении поста в Йом-кипур. Он был религиозен в одном смысле с сэром Мозесом Монтефиоре и принимал на себя бремя всего Шулхан Арух, великого кодекса еврейского закона, во всех его проявлениях и деталях многочисленных правил кашрута до отделения от жены в период ее нечистоты.

Он не болел ни единого дня в жизни вплоть до самого конца и объяснял это строгим соблюдением Моисеева закона и в питании, и в личной гигиене. К тому же полезным оказался и воздержанный образ жизни, граничивший со скупостью. Он владел крупным особняком, номер 12 по Кенсингтон-Пэлис-Гарденс, и поместьем на 1200 акров в Суэйтлинге возле Саутгемптона, но ни там ни там не бывало ни пышных банкетов, ни блестящих собраний, которые можно было встретить у Ротшильдов. Есть такие набожные иудеи, соблюдающие все запреты, которые стараются компенсировать их тем, что чрезмерно предаются разрешенным удовольствиям. Монтегю к их числу не относился.

Его дочь Лилиан нарисовала такой портрет отца: «Религия Сэмюэла Монтегю повлияла на все его мировоззрение. В первую очередь он был иудеем, а затем уже гражданином, политиком, коммерсантом. Именно глазами верующего еврея он смотрел на людей и окружающий мир. Религия была для него источником дисциплины, и он никогда, ни разу в жизни, не нарушал ее правил. Он верил в Бога со всем пылом его пылкой натуры, и Бог для него был законодателем, чьи законы достойны самого пристального внимания и беспрекословного повиновения. Послушание и самопожертвование, которого требовали они, привели его к святости. Он никогда не жаловался на тяготы этой дисциплины. Он без преувеличения любил подчиняться даже мельчайшим предписаниям, и это подчинение означало для него своего рода сопричастность, благодаря которой, как утверждает предание, можно достигнуть Бога».

Но за предписаниями стоял дух веры, и Монтегю почти в буквальном смысле слова верил в том, что он – сторож брату своему. Его мучили бедность и убожество, которые он видел вокруг себя, и он стремился установить такое законодательство, которое позволило бы улучшить жилые условия для рабочих и перераспределить богатства. Отделять на благотворительность десятую часть дохода было для него чем-то само собой разумеющимся, но фактически он давал гораздо больше. Английский крикетист Ч.Б. Фрай привел такой пример его щедрости. Фрай, неравнодушный к вопросам охраны детства, открыл для мальчиков из бедных детей учебный корабль «Меркьюри». К кому бы он ни обращался, все не жалели советов, но денег дал только Монтегю. «Он, – писал Фрай, – был добрейший человек, а с пышной белой бородой походил на Моисея, каким его обычно представляют. Его щедрость тем более велика, что наш лагерь официально находился под патронажем англиканской церкви, а он был строгим иудеем».