Влюбленные

Калинин Виталий & Александр Влюбленные

Калинин В.В., Калинин А.В.

Влюбленные

Мы молчим уже четверть часа. В нашем молчании нет ничего неловкого, напряженного. Это не пауза в разговоре слабо знакомых собеседников, когда невольно начинаешь барабанить пальцами по столу и мучительно подыскивать темы.

Нет! Мы часто молчим вот так. Ведь для влюбленных совсем не нужно слов.

Но любим ли мы друг друга? О да! Я очень люблю ее. Это сладко ноющее тревожное чувство. Его трудно передать. А любит ли она меня? Возможно... То есть, она думает, что любит, пытается убедить себя, поверить, что любит. Она лелеет и воспитывает это чувство -- то немногое, что дарит ей успокоение и отраду. А вот любит ли на самом деле? Наверное...

Шестилетний мальчик в рассматривает мой портрет на стене. Ее сынишка. Белоголовый и пушистый, словно одуванчик. Когда-то и я был таким же сорванцом -- как давно, страшно полумать! В синих как небо глазах одуванчика застыла капелька серьезности. И не мудрено. На портрете (а он большой, во весь рост) изображен взрослый и скучный, даже суровый дядька. Кстати, напрочь лишенный сходства со мной. От такой картины невольно загрустишь. Но портрет выполнен известным мастером, и, пожалуй, стоит немалых денег. Мальчишке совсем не скучно у меня дома. Еще бы! Здесь столько много интересных вещей. Я чувствую, что мальчуган хочет подойти к портрету поближе и потрогать пальцем засохшие мазки краски, но побаивается слуги. Я тоже был озорником. Помню, удрал однажды от родителей в такой вот дом...

Мальчуган очень похож на нее...

Мы стоим и молчим. Молчание способствует пониманию лучше, чем тысяча пустых слов. По вечной женской привычке она порой обрушивается на меня с упреками, но быстро одергивает себя. Он знает, как я этого этого не люблю. В общем-то, она неплохо меня знает. Например, никогда не просит у меня денег. Никогда, хотя моголетняя бедность уже бросила на нее трудносмываемую тень.

Зачем она ко мне приходит? Ведь я не дам ей ничего. И она, похоже, это уже поняла. Но она приходит.

Порой... Мне становится при этом не по себе, порой она меня даже... благодарит. Хотя благодарить меня не за что. Не я ли причина всех ее несчастий, тех, что накрыли ее лицо пока неуловимой, но все же преждевременной вуалью старости?

Наверное, она все же меня любит...

Мы стоим и молчим. Когда она приходит ко мне в дом, я ни чем ее не угощаю. Не предлагаю даже присесть. Так уж здесь заведено. Мы стоим и молчим, не обращая на бормотание моих слуг, ряженных -- дань традиции -- в нелепые одежды.

Как я люблю ее! Я хочу спрятать ее своих объятиях, но привычно глушу порыв. Я все же похож на себя, изображенного на картине. Там я тоже раскинул руки, словно для объятий, но ладони мои что-то крепко держит.

А она еще не знает самого главного. Я скоро убью ее! Да, да! Я уже наметил и час и дату. Я знаю, как это произойдет, как в мире все побелеет. Белый фургон "скорой помощи", белые халаты, ее мертвенно-белое лицо, и синие всполохи мигалки, при которых мир мгновенно охватывает бледность. Я все вижу совершенно отчетливо, и не отвожу взгляд -- за свою жизнь я привык к подобным картинам. Я знаю, как все будет, ведь я знаю все на свете.

Но все же я боюсь, страшно боюсь одного -- ненароком попасть взглядом глаза малыша, мгновенно повзрослевшего и ставшего почему-то еще больше похожим на нее.

И вот мы молча прощаемся. Она берет за руку сына и уходит в светлый прямоугольник, в распахнутую настежь дверь храма, а язычок огня доедает ее свечу -- как и сотни других свечей, зажженых здесь любящими меня людьми.