Влюбленные лжецы

С Дэвидом Кларком ему довелось пообщаться всего несколько раз: на свадьбе и еще четыре или пять раз после этого, и каждый раз он удивлялся, что ему нравится этот человек. Однажды они, эксперимента ради, начали обсуждать политику, и дискуссия оборвалась, когда Дэвид заявил: «Что ж, доктор, либералы, похоже, навсегда разбили мне сердце», и Эдварда Эндрюса это замечание тронуло — своим юмором и содержащимся в нем самоуничижением, хоть он и не одобрял его применительно к реалиям современной политики. Он даже решил, что не имеет ничего против того, что Дэвид на двадцать лет старше Сьюзен и где-то далеко у него есть предыдущая семья, потому что это вроде бы значило, что больше он ошибаться не будет и полностью посвятит свои зрелые годы второй семье. Но самое важное, что отменяло все возможные сомнения, было в том, что этот застенчивый, обходительный и кажущийся порой смущенным человек ни в одной компании не мог оторвать глаз от Сьюзен. Разве было не очевидно, что он в нее влюблен? И разве не этого желаешь от зятя прежде всего? Конечно же именно этого. Безусловно, этого. И что же теперь? Что должен делать этот несчастный сукин сын с остатком своей жизни?

Сьюзен с матерью говорили о семейных делах. Трое младших дочерей уже покинули родительский дом, двое вышли замуж, были кое-какие новости и от старших девочек. Еще через некоторое время они, будто следуя какой-то необходимости, перешли к вопросам деторождения.

Агнес Эндрюс было уже почти шестьдесят; уже много лет она вынуждена была носить очки с такими толстыми стеклами, что увидеть выражение ее глаз было почти невозможно, приходилось полагаться на улыбку, выражение бровей или на терпеливый и беспристрастный вид ее губ. Ее муж должен был признать, что во всем остальном она тоже стремительно старела. Почти ничего не осталось от некогда блестящих волос — лишь то, что смог собрать по крохам и тщательно уложить парикмахер; тело ее местами обвисло, а местами раздалось. Ее внешность никого не могла обмануть; это была женщина, которую почти всю жизнь нетерпеливо и назойливо звали «мамой».

Давным-давно, в почти уже незапамятные времена, она была изящной, свеженькой и поразительно страстной медсестрой, и противиться чарам ее плоти он был совершенно не в силах. Была одна только мелочь — и он с легкостью не замечал ее с первой ночи вплоть до той, когда сделал ей предложение («Я люблю тебя, Агнесс; да, я люблю тебя, ты нужна мне. Ты нужна мне…»), — единственная касавшаяся его любви оговорка состояла в том, что некоторым людям (например, его матери) эта женитьба на девушке из рабочей семьи могла показаться странной.

— Легче всего мне далась Джуди, — говорила она. — Я даже ничего не почувствовала. Пришла в больницу, мне сделали наркоз, и когда я очнулась, все уже кончилось. Девочка родилась, меня до этого накачали обезболивающими, так что чувствовала я себя прекрасно, а тут еще кто-то дал мне тарелку рисовых хлопьев. Но с другими пришлось несладко — с тобой, например. С тобой роды были трудные. Но хуже всего было, мне кажется, с младшими, — наверное, потому что я уже старела…

Агнес редко пускалась в столь долгие разговоры — за целый день она могла не сказать ни слова, но эта тема стала у нее с некоторых пор излюбленной. Она сидела, подавшись вперед и опершись руками на колени, и раскачивала из стороны в сторону сплетенными в замок пальцами, подчеркивая отдельные мысли.

— Доктор Палмер, понимаешь ли, думал, что я без сознания, — они все так думали, — но анестезия не действовала. Я все чувствовала и слышала все, что они говорили. И вот я слышу, доктор Палмер говорит: «Следи за маткой: она тонкая, как бумага».

— Боже, — сказала Сьюзен. — И тебе было не страшно?

Агнес устало ухмыльнулась, и в ее очках мелькнули отблески заходящего солнца.

— Ну, — сказала она, — когда пройдешь через это столько раз, сколько я, о страхе думать, наверное, уже не приходится.

Кэндейс, которой дали стакан имбирного эля с плавающей в нем вишенкой, отошла и уставилась в огромные, выходящие на запад окна, как будто пытаясь оценить, сколько оставалось ехать до Калифорнии.

— Мама, — позвала она, обернувшись, — мы тут останемся на ночь, да?

— Нет, солнышко, — сказала ей Сьюзен. — Мы ненадолго, нам еще далеко ехать.

Вернувшись в кухню, Эдвард Эндрюс не пожалел силы, с грохотом открывая лоток со льдом: он надеялся унять закипавшее в нем бешенство, но это не помогло. Пришлось отвернуться и стоять в дурацкой позе трагического актера, сдавив лоб ладонью трясущейся руки.

Девочки. Неужели они так и будут сводить с ума до скончания века? Неужели улыбки, с которыми они тебя отвергают, будут вечно погружать тебя в отчаяние, а улыбки, которыми они тебя приветствуют, так и останутся всего лишь прелюдией к тому, чтобы еще хуже, еще больнее разбить тебе сердце? Неужели так и придется всю оставшуюся жизнь слушать, как одна хвастается, что у нее матка тоньше бумаги, а другая говорит, что ненадолго заехала? Боже мой, их и за всю жизнь не поймешь!