Влюбленный Байрон

«Мне следовало бы вступить в армию, но мы не могли терять время перед отправкой по Средиземному морю к архипелагу», — писал Байрон матери, прикрывая тот факт, что идеализм в политике бледнеет перед ужасами войны. Когда он их увидел, для него не стало победителей: все были в конце концов жертвами. Это красноречиво показано и в «Чайльд-Гарольде», и в «Дон Жуане»: враг, жертва и ее союзник сражаются лишь для того, чтобы сражаться; трупы кормят воронье и удобряют поля.

Его письма пестрят наблюдениями и шутливостью молодого человека, вживающегося в обычаи чужой страны. «Я полюбил апельсины и говорю с монахами на плохой латыни… бываю в обществе (держа пистолет в кармане), а еще купаюсь в Тахо… езжу верхом на осле или муле, сквернословлю на португальском, заработал расстройство желудка и искусан москитами», — пишет он своему другу Фрэнсису Ходжсону. Они с Хобхаузом, столь непохожие по характеру, и на многие вещи смотрели совершенно по-разному. Хобхауза отвращало сладострастие, Байрон был им очарован. Для Хобхауза местные женщины, неопрятные и опасные, были «самой уродливой разновидностью животного мира», в то время как для Байрона черноокие португальские и испанские красотки с темными блестящими волосами, эти мастерицы интриги, были неотразимы и совершенно вытеснили из его сердца «ланкаширских ведьм».

Итак, компания, состоявшая из Раштона, Флетчера, Джо Марри, Хобхауза и Байрона, путешествовала, останавливаясь в гостиницах или казармах потерпевшей поражение роялистской милиции. Байрон и Хобхауз обычно оставляли свои визитные карточки у послов и консулов; иногда от этого не было пользы. Прибыв в Севилью, они были вынуждены снять помещение у двух незамужних сестер Бельтрам. Как отметил Хобхауз, они остались без обеда и без ужина, более того, их запихнули в одну небольшую комнатушку, столь непохожую на гостеприимные апартаменты, которые так нравились Байрону. Но вскоре все неудобства компенсировали прелести сестер, особенно старшей, донны Хозефы, которая стала его «наставницей» в любви; свою страсть они совершенствовали с помощью словаря.

В Кадисе во время боя быков, сидя в губернаторской ложе, Байрон испытывал зачарованность, смешанную с отвращением. Жестокость зрелища, кровожадность зрителей, более шокирующая, чем сами раны, наносимые людям и животным, — все это произвело столь глубокое впечатление, что Байрон посвятил одиннадцать строф «Чайльд-Гарольда» этому шабашу смерти. В кафедральном соборе он дал выход обычному для него отвращению к изобразительному искусству, с ненавистью глядя на творения Веласкеса и Мурильо, проклиная живопись, если только она ничего ему не напоминала, и чувствуя, что мог бы плюнуть на изображения святых. Однако донна Хозефа подарила ему нежнейшие мгновения и нежнейшие воспоминания и при отъезде Байрона из Кадиса отрезала ему на память локон длиной в три фута, который он переслал матери, чтобы та «сберегла» его до возвращения сына, хотя в то же время клялся, что никогда более не вернется в Англию.

Его противоречивое отношение к родине проявлялось на каждом шагу. Стоя на набережной вместе с Хобби, Байрон был свидетелем торжественного прибытия Артура Уэллсли, будущего лорда Веллингтона, и возмущался тем, что корабль Уэллсли идет под французским флагом, так как Наполеон навсегда остался для него кумиром. Он придерживался убеждения Чарлза Фокса[19], что падение Бастилии было величайшим и наиславнейшим событием в истории человечества.

Обдумывая дальнейшие приключения и сократические удовольствия на Востоке, намереваясь «сжимать в объятиях как можно больше гиацинтов», он отправил домой Раштона вместе с Джо Марри и просил мать проявить к парнишке доброту, утверждая, что непременно взял бы его с собой, если б не боялся, что таким юнцам опасно находиться среди турок.

В августе на пакетботе «Таунсхенд», направлявшемся в Мальту, Байрон привлек внимание шотландца Джона Голта. Потерпев крах как предприниматель и контрабандист, он переключился на занятия литературой и стал одним из тех, кто прилепился к Байрону, изучал малейшую смену его настроений и описывал их беседы. Байрон говорит, что обзавелся собственным Босуэллом[20], хотя Голт не обладал юмором Босуэлла, его человечностью и гениальностью. Увидев, как Байрон поднимается на борт, Голт решил, что в нем больше аристократизма, чем можно ожидать от человека такого возраста и чем требуют обстоятельства. Костюм Байрона был под стать столичному франту; у него было приятное и умное лицо, хотя и очень хмурое. Байрон, как и положено поэту, одиноко стоял у борта, опершись на бизань-мачту, и, казалось, изучал мрачные скалы, видневшиеся в отдалении. Дня через три, когда его настроение улучшилось, он достал пистолеты и стал подбивать всю компанию, включая Голта, стрелять по горлышкам бутылок шампанского, поскольку раскупорил огромное их количество.