Влюбленный Байрон

Мур спрашивал мнение Сэмюэла Роджерса, Генри Брума, лорда Лансдауна, и все они согласились с ним, что полного уничтожения мемуаров Байрона не требуется. Отправная точка в его аргументации заключалась в том, что несправедливо просто осудить это сочинение как нечто вредоносное и что сжечь его — значит поставить на него клеймо, которого оно не заслуживает. Меррей нанес ответный удар, сказав, что посылал мемуары мистеру Гиффорду из «Квотерли ревью» и тот сказал, что «они годятся только для борделя». Все аргументы Мура были тщетны, так как Хобхауз в союзе с Мерреем стояли за «полное уничтожение всей вещи». В яростном споре, который воспоследовал, Мур и Хобхауз чуть не дошли до драки, так как Хобхауз утверждал, что в сентябре 1822 года, во время его встречи с Байроном в Италии, тот выражал сожаление, что подарил мемуары, и только деликатность и нежелание поранить чувства Мура удержали его от просьбы вернуть ему мемуары.

Несколько неожиданно Уилмот-Хортон предложил оригинальную рукопись и одну копию опечатать и передать на хранение какому-нибудь банкиру, что Мур горячо поддержал, но его мольбы были обращены к глухим.

Сожжение мемуаров остается актом коллективного вандализма, за который ответственны все: Мур из-за проявленной безответственности при продаже рукописи; Хобхауз — прежде всего он — за фальшивое чистосердечие в стремлении якобы защитить репутацию Байрона; Меррей за неприкрытое фарисейство, когда он называл себя «торговцем, намеревающимся сохранить свою репутацию»; Августа и Аннабелла, молчаливые заговорщицы; и два «палача» — полковник Дойл и Уилмот-Хортон, которые отрывали страницы от переплета и бросали их в огонь. Меррей подозвал своего шестнадцатилетнего сына и наследника, чтобы тот стал свидетелем исторического момента. Хобхауз позднее утверждал, что ему было предложено бросить в огонь несколько страниц, но он отказался от этого «благочестивого деяния», хотя всецело одобрял его. Огромные листы, исписанные нитевидным почерком Байрона, которому обучил его мистер Данкен за семь шиллингов, получаемых от миссис Байрон, плясали в свирепом вихре пламени, прежде чем превратиться в золу.

Корабль «Флорида» с останками Байрона прибыл в Англию в июле 1824 года. На борту были полковник Стенхоуп, доктор Бруно, Тита, Лега Замбелли, Флетчер, Бенжамин — чернокожий грум и две собаки Байрона, а также дорожные сундуки с книгами, оружием, одеждой, его постель и запас шампанского. В порту гробовщик вскрыл выложенный жестью временный гроб и переместил тело в новый свинцовый, над которым развевался корабельный флаг. Хобхаузу не хватило духу взглянуть на тело своего друга, хотя позднее он это сделал, когда Байрон лежал в передней зале сэра Эдварда Натчбулла на Грейт-Джордж-стрит, которую Хобхауз снял, чтобы толпы людей смогли отдать ему последний долг. Хобхауз нашел Байрона изменившимся почти до неузнаваемости, тогда как Августа увидела в его лице «насмешливое спокойствие».

Полковник Стенхоуп ожидал, что прибудут большие кареты с сановниками и оркестрами, чтобы играть похоронную музыку, но был глубоко разочарован. «Таймс» в сдержанном некрологе отметил, что «Байрон был не особенно любим». Хобхауз решительно возражал, утверждая, что магия Байрона воздействовала на всех, кто его знал. Кроме того, «Таймс» торопил события, сообщая, что Байрон будет похоронен в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства, в связи с чем декан аббатства доктор Айрленд, к которому обратились Меррей и Киннерд, после недолгого замешательства, не в силах побороть свое отвращение, попросил их «унести тело прочь и, по возможности, поменьше об этом говорить».

На похоронной барже с ньюфаундлендом Лайоном у ног Байрон прибыл к Пэлес-Ярд-Стэрз, что к северу от Вестминстерского дворца. Набережная уже была заполнена любопытными зрителями. Байрономания вновь охватила Лондон, как это было в 1812 году на вершине его славы. На этот раз она вышла за пределы роскошных салонов — люди собрались, чтобы отдать ему последний долг, чувствуя, что вместе с Байроном что-то уходит и из их жизни. Слезы, цветы, оды, стенания, записки на карточках с траурной каймой, сложенные горкой в небольшой зале. Но, как с горечью отметил Хобхауз, «никто из именитых не пришел». Свечи бросали тусклый свет на торопливо нарисованный на деревянной перегородке герб Байрона. Толпа была «беспрецедентно» большая, вокруг ложа установили деревянные заграждения, порядок поддерживала полиция. Женщин, по утверждениям газет, было особенно много.