Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

Доблестный Сиро сдерживал врага. Но ведь не могло ж это длиться вечно. Дон Франсиско непосредственно руководил боем и методично рушил ряды французов. У него в запасе оставалась еще испытанная испанская пехота графа Фуэнтеса. Кроме того, шесть тысяч солдат генерала Бека, которые торопились ему на подмогу.

Можно было позволить убить себя, но достичь большего он был не в состоянии.

По известным нам причинам такой подход устраивал мушкетера. Однако мысль о том, что эпоха Людовика XIII завершается поражением, и, таким образом, начало царствования Людовика XIV будет омрачено катастрофой, была ему глубоко неприятна.

Впрочем, смерть в миг победы давала множество преимуществ, по крайней мере, тебя оплачут среди всеобщего ликования.

Надо было во что бы то ни стало выиграть сражение, и у д'Артаньяна забрезжил замысел. Но, кажется, этот замысел уже воплощался кем-то другим.

Оглушительный крик промчался по округе. Казалось, он пронзил испанское войско, он рос с минуты на минуту, перекрывал лязг оружия и распространялся по полю битвы.

Этот клич был:

– Франция! Франция!

Д'Артаньян привстал на стременах, Сиро стер стекающий на глаза пот, маршал де Пелиссон испустил подобный конскому ржанию победоносный вопль.

Это герцог Энгиенский, разгромив д'Альбукерка, ринулся с тыла на врага.

Затем на правом фланге появился Жан де Гассион, который стал домолачивать испанцев.

Д'Артаньян, Гассион, Конде… Дон Франсиско де Мельос не мог устоять против натиска этой дружной триады.

Сначала он бросил пленных, затем артиллерию, затем все свои войска.

Клич «Франция! Франция!» еще реял над полем сражения, еще неудержимо мчались вперед великолепные белые лошади французов, и герцог Энгиенский, пьянея от победы, возвышался двадцатилетним богом войны, как вдруг послышалось глухое жужжание, сопровождаемое стуком ударяющихся пуль.

Это победоносная пехота, старые испытанные воины вступили в сражение – резерв графа Фуэнтеса, шесть тысяч солдат и девятнадцать пушек, объединенных в одну батарею. То был тяжкий шаг кастильских угрюмцев – готовность к смерти, непримиримая и медлительная гордыня.

Вокруг этой несокрушимой громады сплотился враг.

Со шпагой в руке герцог Энгиенский бросился в атаку во главе своих отрядов.

Первый раз.

Второй.

Тщетно.

Испанская кожа была слишком толста. Кастильцы позволяли приблизиться, но лишь настолько, насколько это соответствовало дальности их пушек.

Разумеется, атаки можно было возобновить. Но с огромными потерями и без ощутимых шансов на успех. Наконец-то возраст вступил в свои права, двадцать два года герцога Энгиенского оказались ничем перед восьмьюдесятью годами графа Фуэнтеса.

Тот, кого история нарекла впоследствии великим Конде, пребывал в нерешительности среди мертвых, раненых и живых, чья судьба зависела теперь от его приказа.

Он огляделся, захваченный врасплох этим неожиданным сопротивлением, и внезапно его взгляд упал на офицера с бледным лицом, который столь удачно подавал ему накануне советы и столь успешно действовал сегодня утром. Незнакомец поймал взгляд генералиссимуса и, сопровождая свой жест улыбкой, указал рукой на кого-то.

Он указал на д'Артаньяна, который застыл в неподвижности в ожидании третьей атаки.

Герцог подозвал к себе мушкетера.

–  Господин д'Артаньян, все эти дни вы незаменимы, и маршал Пелиссар не ошибся, сказав, что вы один стоите целой армии. Мы втроем одолеем Испанию.

–  Втроем, монсеньер?

–  Несомненно. Маршал Пеллисар своим хладнокровием, я – своей пылкостью, а вы – потому что вы д'Артаньян.

–  Разрешите, монсеньер, заметить, что вы забыли про Сиро и Гассиона.

–  Ничуть. Я намерен сделать их маршалами Франции. Остается лишь сегодняшнее сражение, не так ли?

–  Пробовали ли вы, монсеньер, разорвать когда-либо руками кольчугу?

–  Пожалуй, я б не рискнул.

–  У меня был друг, который Почти в состоянии это сделать. Я же могу добиться этого постепенно.

–  Каким образом?

–  Разъединяя проволочки, вставленные между звеньями. Труд велик, но в конце концов успех обеспечен.

–  Что вы намерены предпринять?

–  Вчера вместе со мной ходили в сражение мои товарищи. Кое-кто пал, но уцелевшие годятся в дело.

Герцог обратился к свите:

– Где же те храбрецы, что сражались вчера с господином д'Артаньяном?

Шантальбажак отвечал:

– Две роты бретонцев. Прибыли восемь дней назад. Свежий улов.

–  Так, так!

–  Половину, однако, придется сбросить обратно в воду.

–  Отчего?

–  Мертвецы.

–  Господин д'Артаньян, вам пригодится остаток?

–  Монсеньер,– Шантальбажак вновь застучал копытцами своей речи, – бретонцы крайне свирепы. Но эти воины не понимают французского языка. Как командовать ими?

–  А их капитаны?

–  На том свете.

–  Лейтенанты?

–  Там же,

–  Но ведь есть, наверное, знаменосец, еще кто-то?

–  Да, но ему снесло челюсть. Нечеткая речь…

–  Я заставлю бретонцев слушать себя, – заявил д'Артаньян. – Они уже знают, что такое тысяча чертей, и я научу их сегодня, что такое миллион.

Пришпорив лошадь, д'Артаньян очутился во главе своего небольшого отряда. Наконец-то он получил возможность погибнуть во всей красе, ибо любой герой отчасти актер.