Влюбленный демиург. Метафизика и эротика русского романтизма

Однако такие картины, которые сочетают в себе преобладающую статику с некоторой неясной динамикой, могут быть и внутренней реальностью, угнетающей душу. Шестнадцатилетний Лермонтов в одном из своих байронических дебютов, стихотворении «Ночь» («Я зрел во сне, что будто умер я…»), пишет:

…пред мною
Не серое, не голубое небо
(И мнилося, не небо было то,
А тусклое, бездушное пространство)
Виднелось; и ничто вокруг меня
Различных теней кинуть не могло,
Которые по нем мелькали.

Стоит привести также инфернальные видения из «Хевери» Соколовского, не свободные от влияния Юнг-Штиллинга. Знаменательно, что динамика в них, напротив, корректируется мертвенной внутренней статикой:

Медлительны, усталы, тяжелы,
Пары земли, как глыбы зыбкой мглы,
По высотам сгущались и плотнели
…
В унынии обвел я взор кругом,
Но не узнал, какое было время:
И ночь, и день, и полусвет, и мрак
Смешалися непостижимо так
В какой-то дым, и чадность, и смятенье,
И в смуте той, разинув страшный зев,
Стонало зло, рождая дикий гнев.
Но, несмотря на дикое движенье,
Там было все: и вид, и вещество
Изнурено, и чахло, и мертво…[482]

Грядущий рецидив хаоса, введенный в атмосферу апокалипсических ожиданий, чреват новым небытием, бесповоротным уничтожением мира. Все, вероятно, помнят тютчевское «Когда пробьет последний час природы…» с его идеей о предстоящем возвращении к первобытно-библейскому разливу вод, скрывавших сушу. Но в романтическую эпоху сходная перспектива пугает или, возможно, воодушевляет также поэтов куда более скромного масштаба. Размышляя об исчезнувших древних народах, В. Лебедев в стихотворении «Ничтожность» пророчествует:

И все, подобно им, падет,
Все в прах, в ничтожность обратится;
Громада скал испепелится
И берег моря не найдет.
И довременный мира бег –
Без вида, места и движенья,
Без общей жизни возрожденья –
С крыл тайных вечности слетит;
Смешается, в хаос сольется
Земля, вода, и степь, и лес:
В безбрежной пустоте небес
К началу мир наш понесется[483]

.

Очень частой заменой хаоса служит тьма (мотив, мощно стимулированный в русской поэзии Байроном) – непроглядный ночной мрак, набухающий готическим или оссиановским страхом:

Ночь, ни месяца, ни звезд
Нет на целом небосклоне;
Будто саван, мгла окрест
На земном простерлась лоне.
Это час, как вопли сов
Выкликают мертвецов…

(А. Подолинский, «Ночь. Отрывок»)[484]

Другой постоянный фон преромантических и романтических нарративов – столь же таинственный вечерний или предрассветный сумрак, царство мечтательного инобытия, насылающего призраки – ужасающие или пленительные либо те и другие вместе. Ср. хотя бы видения, посетившие Теплякова в старинном и странном одесском доме, овеянном зловещими легендами готического типа:

На месте, где дивный собор мудрецов
Мне в зале волшебном явился, –
Хаоса немого тяжелый покров
Над черной пучиной клубился.
Толпы величавых, безмерных теней,
Как грозные боги, мелькали над ней –
То боги ль подлунные были?

(«Чудный дом», 1832)

Вспоминая о ночи, проведенной в этом месте, автор поведал издателю предысторию текста: «Я один пробыл между сном и бдением почти до самого света. Все обогащающие квартиру мою предания представлялись уму моему сначала в беспорядке, потом в какой-то чудной последовательности и, наконец, совокупно с роем посторонних размышлений, составили какую-то странную фантасмагорию, коей посильное описание в стихах при сем вам посылаю…»[485] Как мы затем увидим, поэт довольно точно описал обычную стадиальность романтических миражей, восстающих из душевной смуты.