Влюбленный пленник

Вернувшись в Ас-Салт в 1984 году, я вновь увидел эти дома с портиками в романском стиле, круглые арки, опирающиеся на четыре мраморных колонны, какие-то нездешние, словно перенесенные сюда моим желанием иметь пригодный для жилья дом и сад с видом на море и Кипр вдали, меня охватила ностальгия, и я сам не понимал ее причины: то ли желание укрыться в раковине, то ли радость окунуться и телом, и разумом в романский стиль, как в морские волны; второе предположение казалось более возвышенным, нежели первое, хотя и менее правдоподобным. Тогда, четырнадцать лет назад, утром, доктор Махджуб, услышав мое восклицание: «Какой красивый» при виде домика в Ас-Салте, освещенного рассветными лучами солнца, сказал: «ООП вам его сняла на полгода». Я почувствовал такое разочарование, что этот дом сразу же показался мне непригодным для жизни, а все прочие строения, что я видел в Ас-Салте, являли собой, я, по крайней мере, в это верил, аутентичную архитектуру маленького византийского городка, в котором я мечтал бы прожить до самой смерти, то есть, остаться здесь одному часа на два – на три, но не больше. На этот раз, в 1984, солнце освещало дом не с фасада, а с обратной стороны, потому что было пять часов вечера, то есть, романский портик находился в тени, что добавляло городу еще больше средневекового флера, и я мог остаться здесь спать, моему возрасту нужно было пристанище на ночь. Пара моряков предложила мне такое пристанище, и я оказался помещен в некую полость, образованную пространством и временем. Я жалел о домике в Турции, о саде, о виде на море и берега Кипра, о морском сражении, которое мне бы хотелось увидеть прямо из окна, об утопленниках в воде, ставшей спокойной и безмятежной.

Когда в сентябре 1971 я скитался вокруг Аджлуна и пытался понять причины краха палестинского сопротивления, в том состоянии оцепенения, в каком я тогда находился, мне в голову приходило разве что это:

Перебирая в памяти все, что я, как мне тогда казалось, знал о фидаинах, я полагал, будто сопротивление со всеми его религиозными наставлениями, которыми пичкали сражающихся, предписывало скорее обороняться, а не нападать. Акт убийства представлялся чем-то далеким, ему сопутствовало такое количество ритуалов, что напрашивалось сравнение с охотой на куропаток, когда нужно было получить лицензию, купить охотничье ружье, карабин, патроны, выбрать дробь, в общем, это было сопряжено со множеством обрядов, цель которых, похоже, – уменьшить удельный вес убийства: компания мужчин, охотничья лексика, суета женщин возле кухонной печи перед возвращением охотников, охотничьи песни, то, как вскидывали ружье, прицеливались, нажимали на курок – все это означало не отнять жизнь, а исполнить некое обязательство, принятое в светском обществе. Мне казалось, палестинцы перестали осознавать, что имеют к смерти жертвы прямое отношение: а это хоть отвратительно, но неизбежно, коль скоро на карту поставлена жизнь. Это отвращение к смерти на жестокой войне было подобно отвращению к танцам далеких предков, зародившимся в пустыне еще в незапамятные времена, они казались целомудренными в своей стилизованной чувственности, которая шлифовалась не одно тысячелетие, и тогда в Бакаа мне показалось, что я вижу танцующих солдат Навуходоносора. Но это были солдаты бедуины, осознающие силу танца и охоты.

Каждый день мы ели аргентинскую тушенку из жестяных банок. Это был наш самый преступный жест: вскрыть банку и освободить из нее быка, убитого в Ла-Плате. Бедуины – и это доказывали их танцы – напрямую контактировали со смертью. Животное, на которое охотятся, становится врагом. Любой, кто поймал животное, съедал его, будь это хоть перепелка. Палестинец был врагом. Убить врага просто. Но сами палестинцы не считали бедуинов врагами.

Невозможно вымарать из этой книги грузовик, который восемь месяцев возил нам в Аджлун галеты и консервы. Он выезжал из лагеря в Баке, перемещался от базы к базе, сначала отправлялся в Аджлун, сгружал наш паек, ехал на другую базу. Как это описать? Под каким углом смотреть на это? Лучший наблюдательный пункт – это глаза мальчишек иорданской деревни. Они видели грузовик сверху, доверху наполненный галетами. Дети были голодны, их семьи тоже, а наш грузовик с продовольствием проезжал у них под носом, бороздил дороги, вез еду фидаинам, но не этим детям с большими глазами и большими вспученными животами. Должно быть, взгляды и жесты бедуинов стали другими из-за беспокойства перед палестинцами, которые, будучи похожи на них, словно братья, знаменовали собой приход иного мира, долгое время существовавшего далеко от них благодаря пустыне, когда-то неприступно-смертельной, теперь постыдно-доступной.

Возможно, такое объяснение и приемлемо, но порой слепое безумие овладевало, пусть даже ненадолго, многими фидаинами.