Влюбленный пленник

Ягодицы, грудь, шея, рот были безупречны. Когда есть такая красота, к чему все эти косметические средства, массажи, антицеллюлитные обертывания, молочко одуванчиков, пчелиное маточное молочко, лучшие гели, изобретения бесстыдных химиков, тогда я задавался вопросом, почему фидаины были так взволнованы и напряжены, теперь-то я понимаю, почему. Их предупредительность и услужливость в тот вечер на многое открыли мне глаза. Они оказывали почтение не этой чертовке с ее ходящей ходуном задницей, а Истории, ворвавшейся вместе с нею в отель. В Странд-отеле тогда встречались Камаль Адуан, Камаль Насер, Абу Юсеф Неджар, о смерти которого от рук израильтян я еще расскажу, и возможно, эти смерти были ответом на теракт во время мюнхенской Олимпиады 1971[43]?

«Верден[44] это хорошо отрегулированное устройство. (Я не сказал – смешение крестов и полумесяцев, что в целом составляет огромное кладбище). Там произошла бойня, и автором ее был никто иной, как Бог; сенегальцы, мальгаши, граждане Новой Каледонии, тунисцы, марокканцы, маврикийцы, корсиканцы, пикардийцы, тонкинцы, реюньонцы противостояли в смертельной схватке прусским, вестфальским, болгарским, турецким, сербским, хорватским, тоголезским уланам; пожраны грязью тысячи крестьян, прибывших умирать туда со всех концов света[45]. Принимать смерть, равно как и раздавать ее. Их было так много, что поэтам, а такой вопрос ставился лишь поэтами, это место представлялось гигантским магнитом, притягивающим людей, солдат всех стран, национальностей, областей, принуждающим их приезжать сюда умирать, и этот магнит указывал на другую Полярную звезду, чьим символом была другая женщина, другая дева.

«Наши палестинские могилы упали из самолета на весь мир, и людей, умерших неизвестно где, не приняло ни одно кладбище. Наши мертвецы пришли из арабского мира, чтобы создать идеальный континент. Если бы Палестина не спустилась на землю из Небесной империи, мы были бы не так реальны?» – поет по-арабски фидаин.

«Оскорбление, резкое, как удар хлыста, было неминуемо. Мы, небесная нация, вот-вот исчезнем, мы нисходим на землю, а наш политический вес – как у княжества Монако», – отвечает по-арабски другой фидаин.

«Нам, мужланам, сынам мужланов, заселять небесные кладбища, быть изменчивыми и непостоянными, создавать бесплотную империю, где один полюс – Бангкок, а другой – Лиссабон, где столица здесь, здесь или там, где сад искусственных цветов из Бахрейна или Кувейта, нам наводить ужас на вселенную, аэропорты возводят в нашу честь триумфальные арки, звенящие при нашем проходе, как двери бакалейных лавок, нам делать то, о чем лишь мечтает курящий травку. Но какая династия «не установила свое тысячелетнее царство на лжи?»», – отзывается третий фидаин.

И везде этот Обон, несуществующий японский мертвец, и игра в карты без карт.

После полудня под деревьями.

– Заворачиваемся в одеяла. Спим. Мир, в котором мы завтра проснемся, будет копией израильского мира. Это ведь мы создали палестинского бога – не арабского – палестинского Адама, палестинскую Еву, Авеля, Каина…

– А где в этой фразе ты сам?

– Копия.

– С Богом, Книгой, разрушением Храма и всем остальным?

– Нью-Израиль, но в Румынии. Мы захватим Румынию или Небраску и станем там говорить по-палестински.

– Когда ты был рабом, как приятно стать подонком. Был палестинцем, а стал тигром.

– Мы, рабы, проснемся жестокими хозяевами?

– Скоро. Через две тысячи лет. «Если я забуду тебя, Иерусалим…»[46].

Два фидаина переругивались через весь лагерь. Они без конца улыбались друг другу, приглаживали усы большим или указательным пальцем или языком, смеялись во весь рот, предлагали огня. Предложить огня, протянуть зажженную зажигалку, заслонить ладонью огонь от ветра, приблизить ее к самому кончику чужой сигареты, если по оплошности погаснет пламя, вновь чиркнуть кремнем зажигалки, вся эта сумятица жестов гораздо дороже, чем просто предложенная сигарета, когда эмиры рассыпают миллионы пачек. Эти простые и сложные жесты означают почтительность и истинную дружбу, явленную через улыбку, предложенную расческу, простой взгляд в крошечное зеркальце. Но зелени было так много, и была она такой дерзкой, что я стал даже сожалеть о запахе мясного бульона Вьяндокс.