Влюбленный призрак(Фантастика Серебряного века. Том V)

Я был потрясен виденным. Я шел в этот вечер к любимой женщине, и ненужной и далекой показалась мне наша любовь, наши живые ласки. Город казался мне большим склепом без выхода и света. И некуда было спрятаться от наступившей ночи. Я пошел в трактир и там одиноко пил, чтобы умертвить мучительную тоску и тревогу, наполнившие мое сердце…

Вася хмуро задумался.

— Да, ужасны эти незаметные драмы, каждую минуту разыгрывающиеся под беспечно сверкающим покровом петербургской жизни… Никто ничего не видит, не слышит, не замечает. Все это — ужасное в своей стыдливости — прячется в омуте огромной жизни. И только изредка на поверхность омута всплывает искаженное безумием и отчаянием лицо, и протягиваются судорожно беспомощные руки с мольбой о спасении. Жутко!

И вдруг, как бы в ответ на эти мысли (ах, многое в жизни похоже на чудесную случайность!) возле моста через Фонтанку, сейчас же против нашего окна, из черной пропасти молчащей реки раздался резкий, пронзительный крик, в котором были отчаянье, ужас и мольба о помощи. Кто-то хрипло, захлебываясь, кричал:

— Помогите!.. Тону!..

Мы, пораженные, вздрогнули и быстро побежали вниз к Фонтанке. Там уже собиралась и суетилась толпа.

— Человек бросился с моста, — сообщал кто-то, задыхаясь. — Вон, под мостом барахтается…

Мы смотрели напряженно в воду. Там было только черно. Изредка оттуда долетал хриплый крик о помощи.

— Вон, вон! Видите, вон голова… — кричали в толпе и показывали на воду.

— Пароход, остановись! — махали издали идущему пароходу.

В темноте ночи нарастало томительно-жуткое ожидание.

— Бросайте круг! В эту сторону! — кричали с баржи, стоящей у берега. — Хватай, хватай! Круг брошен! Эй, подай лодку!..

— Схватил… — раздался из воды глухой, обессиленный голос.

— Ну, теперь держись! Тащи, ребята! — кричали на барже.

Веревку, прикрепленную к кругу, зацепили за выступ руля и стали тянуть. Вскоре недалеко от берега у баржи, скорчившийся, судорожно схватившийся за веревку и круг, показался человек. Толпа бросилась с моста к берегу и стала всматриваться. При слабом свете панельных фонарей виден был повисший за веревку худой, мокрый человек со слипшимися волосами, в грязной, рваной рубахе. В толпе, ждавшей эффектного, драматического зрелища, пронесся ропот разочарования. Человек висел у борта баржи и громко дрожал.

— Э-ва, какой!.. — сказал кто-то.

— Что, братец, холодно? Неприятно теперь купаться? — острили с берега.

На барже почему-то возились и не вытаскивали человека.

— Верно, пьян был. Вот и свалился… — сказала вдруг злобно какая-то поддевка, уходя от толпы.

— Да, пьян!.. Скажи ты на милость!.. — раздался из воды обиженный, дрожащий голос. — Посидел бы тутотка сам!..

В толпе засмеялись.

— Ишь, какой! В воде, а рассуждает. Чудно!

— Ну, что же, робя, — тащи. Эй, ты! Держись там! — крикнули с баржи.

Веревку передали на берег и стали тащить. Человек держался за веревку и круг и медленно поднимался по высокой, шершавой стене каменной набережной.

— Ой, братцы, всю спину ободрали, — стонал он. — Ой, ой!.. Та-та-та… Вот, наконец… Ух, слава тебе Господи!

Он стоял на набережной в толпе и крестился. Вид у него был чрезвычайно жалкий и смешной. С мокрой рубахи и худых ног, одетых в рваные брюки, сочилась вода. Оказалось, что в одной руке у него шапка, с которой он почему-то не расстался, когда тонул. В толпе смеялись.

— Шапку-то ты зачем с собой взял?

Человек посмотрел на шапку и удивился: в самом деле, — зачем ему была нужна шапка?

— Ты зачем бросался? — строго спрашивал городовой.

— Жизнь, братцы, надоела… невмоготу, тошно… Опять же, — работы нет…

— Эх, ты! — сказал кто-то укоризненно. — Пошел на самоубийство, — а сам кричит: «Помогите!..» Голова!

— Страшно, братцы, стало… Сперва эта вода, — холодом, значит, обожгло… Опять же — чернота…

Человек разводил руками и с виноватым равнодушием смотрел на толпу.

— Ну, нечего тут распространяться, — сказал внушительно городовой. — Садись и поезжай! Там те покажут, как жизни себя решать… Петр! — крикнул он дворнику. — Вези его. Ну, не дрожи — садись! Там разберут.

Мокрый и жалкий человек послушно сел в пролетку и, аккуратно нахлобучив шапку — даже поправил ее спереди, — поехал с дворником в темноту улицы, усеянную тусклыми огнями фонарей.

Мы с Васей пошли домой. Было и тоскливо и смешно.

— Все в жизни смешно и грустно, — сказал Вася. — Водевиль превращается в трагедию, трагедия кончается водевилем. Ну, разве не смешно: человек, только что собравшийся умереть, заботится о том, чтоб аккуратнее одеть шапку. А эта спокойная безучастность к тому, что он остался жить!..

Мы уже вошли в комнату, где было тепло и уютно и ярко горело электричество. На столе шипел самовар и пахло свежими булками.

Дмитрий Цензор СЧАСТЛИВАЯ ВЕРЕВКА

Илл. В. Сварога

Джемсу присудили виселицу.

Казнь была назначена утром на Мертвой площадке за арсеналами, где, обыкновенно, в этом старом приморском городке вешали убийц и разбойников. Джемс умирал, как опасный бродяга и злодей, для которого у судей не могло быть снисхождения.