Влюбленный призрак(Фантастика Серебряного века. Том V)

На другой день приехали вы. Я решил остаться здесь за этой нишей, в которой потайная дверь и за ней темная каморка, Бог знает для каких целей служившая в прежние времена. Я надеялся, что никто не поселится в этой комнате, в противном же случае решил воспользо <…> выжить отсюда всякого, кто захочет здесь жить[1]. К моему сожалению, это оказались вы.

С трудом дослушав рассказ князя, Антонина, тронутая, потрясенная, разрыдалась и, схватив руки его, прижимая их к губам, поклялась, что поможет вырыть клад, и имение снова будет принадлежать ему.

3

Антонина достала у приказчика Петра Петровича все нужное, чтобы рыть клад: лом, кирку, заступы. Петр Петрович, покачав головой, сказал:

— Неладное вы дело затеяли, барышня. Как бы «он» не воспротивился.

— А может быть, «он» мне как раз и поможет.

На день Антонина запирала свою комнату на ключ.

Ночью же шла упорная работа. Нужно было делать ее осторожно и тихо, чтобы не привлечь ничьего внимания.

Время шло, работа подвигалась.

Антонина повеселела. Иногда, впрочем, она впадала в задумчивость.

Она всеми силами старалась помогать князю, но, вместе с тем, страшилась окончания работы. Ведь тогда он уедет, и она останется одна. Ей казалось, что она не вынесет разлуки, так сильно она полюбила его. А он?.. Этого она не знала, надеялась, боялась. Наконец, открылась ему в своей любви.

И тогда наступили для нее счастливые дни.

Работа остановилась. Ими обоими завладела любовь. Антонина не рассуждала. Он принадлежит ей, значит, любит ее.

Так в блаженном безумии прошел месяц. Антонина готова была провести так всю жизнь. Но князь опомнился и снова принялся за рытье.

Минуты любви стали теперь коротки.

Князь часто впадал в мрачность и тревогу.

Но все же он был с ней, и Антонина была счастлива…

Но вот однажды заступы ударились обо что-то. Глаза князя загорелись торжеством. Вскоре удалось вытащить тяжелый кованый ларец. Он оказался наполненным старинными золотыми монетами.

Антонина вздохнула и в этом глубоком вздохе было больше грусти, чем радости.

Она умоляла князя остаться еще хоть несколько дней, но он не соглашался. Он нежно простился с ней, обещал приехать уже открыто через два месяца, чтобы просить у отца ее руки и купить у него имение.

Антонина осталась одна.

Вначале она терпеливо ждала возвращения князя и была бодра. Она вся отдалась воспоминаниям и, чем больше проходило времени, тем призрачнее казалось ей ее счастье.

Прошло два месяца — о князе не было никаких известий.

Антонина стала худеть и бледнеть.

Родители забеспокоились. Вскоре она совсем заболела. Выписали докторов, но они ничего не могли сделать.

На вопросы Антонина не отвечала. Она словно потеряла рассудок.

Ночью, лежа в постели и безумными глазами глядя на ту нишу, в которой был потайной ход, она думала о том, что, может быть, князь действительно был призраком.

— Говорил я, что неладное они дело затеяли, — сказал Петр Петрович. — Сгубил барышню «он». Сами на тень похожи стали.

Через полгода пронесся слух о том, что князь Ильцов получил неожиданное наследство и прокучивает его за границей.

Однажды, поздней осенью, Антонина исчезла. Два дня ее тщетно искали.

На третий день нашли в реке ее тело.

Александр Бахметьев ВРАГ ( Из найденной рукописи )

Илл. А. Пана

Я был женатым два года. Кто, в сущности, объяснит, в чем состоит супружеское счастье? Если в том, что жена кротка, чересчур кротка, покорна до робости, терпелива, не смеет уклониться от супружеской ласки, если в доме образцовый порядок, прислуга не слышит ни упреков, ни сетований, — да! если в этом, то я был чертовски счастливым мужем. Когда я возвращался на рассвете, а это случалось частенько, с запахом вина, с мутными глазами и тяжелою головой после кутежа, едва сдерживая глухое бешенство, я встречал только взгляд укоризны и безмолвного страдания, взгляд мученицы, и больше ничего. И всякий раз этот взгляд раздражал меня и в то же время доставлял удовольствие.

Когда, сидя позади нее, играющей на рояле свои грустные мелодии, я по целым часам нарочно хранил суровое молчание или вдруг разражался сарказмом и насмешками, а она, уткнув лицо в руки, наконец, начинала вздрагивать от сдерживаемых и тихих рыданий — о, я живо чувствовал тогда это счастье. Когда за столом, недовольный кушаньем, я бросал ей в лицо салфетку, осыпая вполголоса проклятиями, чтобы слуги не слыхали (при них я всегда ей ласково улыбался), когда после вечера, где нас видели все время вместе, нежно беседующими, я изливал в карете всю накопившуюся злобу и, доведя ее до спальни, обращался с нею, как с отвратительным созданием — да, тогда я вполне наслаждался им, этим милым семейным счастьем.