Вместе с комиссаром

— Вот пойду и заработаю столько денег, что куплю фольварк. А не заработаю, так выиграю. Видел я, как люди не только на фольварк, а и на имение, знаете-смекаете, выигрывают. А для начала у меня есть. — Он вынул из-за пазухи аккуратно завязанный на несколько узелков носовой платок и, медленно развязав, достал из него зелененькую бумажку и помахал ею перед нашими носами, приговаривая: — Вот оно, мое начало, знаете-смекаете! — А потом, поплевав на счастье и прихлопнув ладонью, важно завернул и спрятал. — Пожалеет Юзефа! — донеслось до нас, когда он был уже далеконько. — Будет фольварк, но тогда найдется получше ее.

В таком воинственном настроении отправился Даниэль в путь.

Через год, перед самым Иваном Купалой, Донька вернулся. Не таким ожидали мы его встретить. За рощей на лужке, пася гусей, заметили однажды одинокую серую фигуру и только по знакомому прихрамыванию узнали своего Даниэля. Мы ожидали, что он явится к нам паном. А он на этот раз был одет даже хуже, чем когда уходил. Длинная холщовая рубаха со сборками на груди, подпоясанная простой пеньковой веревкой, холщовые запыленные штаны и лапти, обыкновенные веревочные лапти. К тому же рыжая борода и усы, еще длиннее, чем раньше, тоже изменили Даниэля. Когда поздоровались с ним, мы увидели, что и лицом он изменился: похудел, спокойнее и суровее стали глаза. И говорить он стал медленно.

— С разумными людьми я спознался на свете. Они меня, знаете-смекаете, по-божьему жить научили. На черта мне тот фольварк. У меня душа — не только что фольварк, а больше, чем имение. Одной душой жить буду. А душа должна быть чистая. Не буду больше губить ничего живого, знаете-смекаете. И есть ничего из живого не буду. Зерном, травой жить стану. И носить шкуры не буду. Есть большой граф, говорили, он так живет. Только буду петь и славить природу, как сам Пушкин. Вот он. — И, вынув из-за пазухи, где когда-то лежала на счастье денежная бумажка, помахал небольшой книжечкой.

Мы были рады, что Донька вернулся, и ожидали, что непременно он нас чем-нибудь обрадует. И он не заставил долго ждать. Когда мы кончили прибирать улицу к вечеру под Ивана Купалу и собрались кучкой близ Донькиной хаты на соседской завалинке, вышел он в той же одежде, в которой пришел, но чисто постиранной и, видно, хорошо выкатанной. Разговора, однако, не вышло. Донька только махнул нам рукой, показав за село, и мы пошли с ним вместе в рожь…

Во ржи Донька приказал нам плести венки из васильков и, сплетя первым, гордо надел себе венок на голову. И в самом деле, в таком виде он стал похож на какого-то святого. Мы сделали то же, а когда глянули друг на друга, нам показалось, что все мы как будто посветлели.

Когда же каждый из нас сплел еще по несколько венков, Донька повел весь наш рой к небольшому пруду у мельницы, где, как он знал, собирались девчата. Обычно он устраивал все наши забавы отдельно, но на этот раз изменил своему правилу, ведь на Ивана Купалу и гадать, верно, полагается вместе.

И правда, когда пришли к мельнице, там уже было очень много девчат, тоже с венками и цветами.

На закате солнца начали гадать. Солнце спряталось за лес, и только темно-красные лучи его, пробиваясь между вершинами деревьев, ложились на мелкую озерную рябь. Загадочно шумела белопенная вода, падая из пруда у огромного деревянного мельничного колеса.

Было и красиво и как-то таинственно…

Девчата щебетали, пели и шумно гадали. Донька велел нам задумать какое-нибудь желание и бросать венки. Не знаю, задумали ли другие что-нибудь, а я и не пробовал, когда кидал свой венок. Одно знаю, что в то время мне было хорошо.

Когда совсем стемнело, матери стали звать домой своих дочек и те быстро побежали в деревню.

А у нас началось самое интересное. Видно, Донька и надумал это сделать без чужих. Он увел нас на опушку и велел разжечь костер, что мы и сделали. И тогда, как некий апостол, все еще не сняв с головы василькового венка, достал Донька из-за пазухи книжечку и стал нам читать. Он читал Пушкина, читал медленно, может быть, потому, что придавал читаемому великий смысл, а еще, видно, и потому, что не умел читать быстрее. Когда что-нибудь ему особенно нравилось, поднимал палец вверх, приговаривая:

— Вот оно как, знаете-смекаете!

Мы были зачарованы поэтическим словом в тот вечер, хотя кое-чего и не понимали. Видно, не понимал всего и наш Донька, потому что, прочитав: «Буря мглою небо кроет…», сказал:

— «Кроет». Как это — небо кроить?.. Сукно можно кроить, а не небо…

И опять читал. Что нас взволновало, так это сказка о рыбаке и рыбке. И мы представляли этого рыбака с сетью на берегу нашего пруда, откуда мы только что ушли.

А под конец вечера Донька, вынув из-за пазухи замусоленную книжечку, сказал, что будет читать нам то, что написал сам. И мы рты поразинули. А Донька, поведя рукой в сторону луга, уже застланного беловатым туманом, и в сторону огромного панского сада, который виден был в отдалении, торжественно начал: