Вместе с Россией (Вместе с Россией - 2)

До Соколова и раньше доходили слухи, что власти Австро-Венгрии интернировали, словно военнопленных, собственных подданных-русинов, живших на Галичине, в Буковине и Карпатской Руси. По государственной логике Австрии, вся верная национальным традициям, сознательная часть русского населения Прикарпатья была сразу же объявлена "изменниками" и "шпионами", "русофилами" и "пособниками русской армии". С первых дней военных действий тех русин, кто осмеливался признавать себя русским, употреблял русский язык, хвалил Россию, - арестовывали, сажали в тюрьмы, а иногда и убивали без суда и следствия. Австро-венгерские войска начали свои зверства еще тогда, когда под ударами русских войск отступали из Галиции. Теперь же, после Горлицкого прорыва и обратного завоевания Лемковщины, как назывались районы Прикарпатья, населенные лемками или русинами, наступил второй акт драмы.

Священников, благословлявших русские войска, освободившие Галичину, австрийские военные власти теперь приговаривали к смерти. Крестьян, "виновных" в том, что они продали корову или пару свиней русскому интендантству, - тащили на виселицу. Интеллигентов, руководивших просветительными кружками и обществами, бросали в заключение...

Проглотив комок горечи, Филимон Стечишин, уроженец Галицийской Руси, поведал Алексею галицийскую Голгофу.

- Еще не раздались первые выстрелы на поле брани, еще война фактически не успела начаться, как австрийцы стали сгонять сотни и тысячи русин в тюрьмы со всех уголков Прикарпатья... - Спазм перехватил ему горло, и Стечишину пришлось сделать глоток вина, чтобы продолжать.

- Виселицами уставлены села и города Галичины, трупы расстрелянных запрещено убирать и хоронить, ее лучшие сыны - в тюрьмах и концентрационных лагерях... Сначала австрийцы сажали всех русин, арестованных по доносам мазепинцев, в крепость Терезин - отсюда это будет верстах в сорока, - махнул рукой в сторону северо-запада Филимон. - В старых кавалерийских казармах, на соломе, кишащей вшами, разместили австрийцы русинскую интеллигенцию врачей, адвокатов, священников, чиновников, студентов. Крестьян побросали в казематы и конюшни. В первое время кормили еще сносно и разрешали прикупать что-то за свой счет в кантине. Потом режим ужесточился. Единственно, что помогает многим арестантам сохранять жизнь, - это участие в их судьбе окружающего чешского населения. Среди истинных славян, кто от души помогает узникам, две благородные чешские женщины - госпожи Анна Лаубе и Юлия Куглер...

Стечишин горестно помолчал, на его глазах появились слезы.

- Ах, Алекс! Еще страшнее, чем Терезин, другой концлагерь - Талергоф под Грацем в собственно Австрии. Там такие жестокие порядки, что люди умирают сотнями, голодают, гниют заживо в эпидемиях сыпного тифа и дизентерии... Только в марте умерли 1350 заключенных... Русины назвали его "Долиной смерти". Это дикое варварство цивилизованных австрийцев! Принудительные работы, вопиющая грязь, мириады вшей, полное отсутствие врачебной помощи и лекарств!

Алекс! Что же творится на белом свете! Где же бог? Почему он не остановит этот ужас?!. - глухо закончил рассказ Стечишин.

Соколов молчал, подавленный рассказом старого русина. Он представлял себе ужасы австрийской тюрьмы, просидев несколько месяцев в Новой Белой Башне в Праге. Правда, ему "повезло" в том, что его тюрьма находилась в столице Чехии и благодаря чехам-служителям режим в ней был более человечным. Но он содрогнулся, мысленно ощутив прикосновение к телу прелой соломы, шевелящейся от движения паразитов.

- Сколько же лет еще будет продолжаться это убийство? - обхватил голову руками Филимон и словно при острой зубной боли закачался в кресле.

Ясный свет дня померк и для Алексея. Мирная Лаба, катившая свои струи на север, к Терезину, широкая цветущая долина сразу потеряли всю прелесть и краски. Ибо совсем рядом, в нескольких десятках километров от мирного и солнечного Мельника, томились и страдали люди только за то, что гордо говорили в лицо австрийским жандармам: "Мы - русские и родной язык русский!"

62. Барановичи, июнь 1915 года

Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич истово молился о даровании победы православному воинству. Он стоял на коленях перед иконами, занимавшими почти все стены спального отделения его салон-вагона, вдыхал аромат горящего лампадного масла, елея, старых досок. Слезы умиления и надежды текли по лицу великого князя, благость и умиротворение нисходили на верховного главнокомандующего.

Неслышно отворилась дверь. В спальню-часовню проскользнул тенью протопресвитер российской армии отец Георгий Шавельский. Черный как смоль, в черной поповской сутане, он неслышно опустился на ковер рядом с великим князем и молитвенно сложил руки на груди.

Николай Николаевич скосил красный заплаканный глаз на отца Георгия и понял, что хитрому царедворцу не терпится рассказать что-то чрезвычайно важное. Надушенным платком главнокомандующий утер слезы, промокнул бороду и усы и легко поднялся с колен. Отец Георгий встал тоже и поклонился Николаю Николаевичу.