Вместе во имя жизни (сборник рассказов)

В утреннюю смену он шагал с остальными заключенными и разразился витиеватыми проклятиями, удивляясь вместе со всеми красному флагу, который развевался на заводской трубе в предрассветном сумраке. 1 мая 1943 года рабочие сталелитейного, металлообрабатывающего, кабельного и всех остальных заводов, откуда был виден шелковый красный флаг, раздуваемый легким ветерком, то и дело отворачивались от немецкой заводской охраны и эсэсовцев, пряча улыбку. Флаг вызвал переполох.

Но сильнее всего всполошились на сталелитейном. Взбешенное военное начальство убедилось, что рабочие уже сменились и проводить расследование бесполезно. Тогда, просто для острастки, гитлеровцы схватили первых подвернувшихся под руку людей, чтобы отправить их в концлагерь. Начальник охраны распорядился снять флаг; Яна Рокоса и остальных, на кого пало подозрение, впихнули в грузовик. Конечно, доказать ничего не удалось, но обвинители были недалеки от истины.

Благодаря крепким мускулам и железной выносливости, а главное благодаря своей твердой вере в победу рабочего класса, сухощавый Ян Рокос выжил. Когда фронты встретились на Эльбе и Советская Армия открыла ворота гитлеровской каторги, Рокос вышел оттуда одним из первых, стремглав помчался в Кладно и первым делом явился на сталелитейный завод.

Он ворвался к председателю заводского комитета:

— Где тут у вас флаги?

— Что ты собираешься с ними делать? — сдержанно спросил председатель.

— Там мой флаг, тот самый, что был вывешен Первого мая сорок третьего года.

Флаг отыскали. На него, как и на остальные, гитлеровцы на скорую руку нашили свастику. Рокос тут же сорвал ее и бросился прямо к выходу.

— Стой, приятель, куда ты? Обожди немного. Для тебя здесь работы непочатый край. Мы как раз начинаем твой коммунизм.

— Я только к себе забегу, сюрприз сделаю Павлинке.

Должна же она, черт побери, знать, что муж домой вернулся!

— Так ты и дома не был, непутевый, и прямо сюда? Хочешь с триумфом вернуться, что ли?

Дома!

Дома все та же комнатушка, что и в день свадьбы, в квартире, занятой когда-то шахтером, членом стачечного комитета 1901 года. Две кровати, на них сложенные на день соломенные матрацы для детей; старший сын спал в чулане отдельно. На стене, обращенной к улице, в общей почерневшей рамке — портреты Карла Маркса и Фридриха Энгельса, доставшиеся по наследству, справа и слева от них — рамочки. Из одной смотрела насупленная, зажатая в тиски Павлинка, в другой сидел между двумя товарищами усатый папаша Рокос. Все это неизменно находилось здесь с тех пор, как молодая чета перебралась в комнату; все было цело, потому что портреты были единственным украшением и Павлинка не рассталась бы с ними ни за какие деньги.

Сейчас она стояла спиной к двери и шила из каких-то лоскуточков флаг. У нее набралось едва ли два локтя красной материи, да и то это была вылинявшая детская наволочка.

Павлинка даже не оглянулась, когда скрипнула дверь, только крикнула:

— Закрой скорей, дует! — Она подумала, что вернулась из школы младшая дочка. Но едва она услыхала: «Не закрою» — и громовое проклятие, как уронила шитье на пол и оперлась о стол. Она сразу даже не поверила себе. Не обманывает ли ее слух?

Ян еще от дверей увидел прежде всего лицо своего отца, который смотрел прямо на него, выражая одобрение, и вслед за тем лицо стремительно обернувшейся Павлинки и ее брови, все еще черные, словно нарисованные углем. Но Павлинка не упала ему в объятия.

— Ты все тот же! — слабо вскрикнула она, увидев в дверях красный шелк, обвивший худое тело мужа. — Вечно у тебя шуточки на уме, чтобы напугать меня! — добавила она уже более спокойным тоном и продолжала почти с упреком: — Я тут с клочками вожусь, а ты балуешься с красным флагом.

А сама уже осторожно сматывала материю с пояса мужа и, прежде чем он успел расцеловать ее в обе щеки, спросила:

— Тебе чего, кофе или кнедликов с капустой?

… На сталелитейном работа не остановилась, и Ян Рокос не знал, за что сначала взяться. У кого была одна нагрузка, тому давали вторую и третью; тот, кто не умел отказаться, брал на себя всевозможные обязанности, не справлялся с ними, и тогда ему приходилось туго. Одному нужны были синьки, другой не хотел стоять в очереди за маслом, третий добивался работы полегче, четвертая стремилась попасть в контору; все хотели и требовали несбыточного, так, по крайней мере, казалось Рокосу.

Люди кипели в огромном котле революционных дней, и со дна на поверхность поднималась всякая накипь. Сперва незаметно, но чем дальше, тем больше: коллектив сталелитейного завода распадался на несколько лагерей, и очень многих интересовали не столько общая работа и ее результаты, сколько личные выгоды. Пока одни ломали голову, как организовать дело по-новому, другие распускали сплетни и клевету.