На следующий день рано утром, чтобы не опоздать, я выехал из гостиницы на такси. Мы довольно долго петляли по еще не жаркому городу в розовых утренних сумерках и где-то на самой окраине уткнулись в огромный рынок. Торговый день только начинался, продавцы раскладывали на прилавках зелень и помидоры, пахло прибитой росой пылью и вчерашней дыней. Через полчаса хождения я набрел на дедушку. Дедушка был маленький и старенький, в ватном халате, тюбетейке и с козлиной бородкой. Он сидел прямо на земле и выкладывал раков по одному на расстеленную газету из огромного рюкзака. «Почем раки, дедушка?» — спросил я сверху вниз. «Пятдесят копеек штук», — ответил он, не поднимая головы и продолжая свое занятие. Цена была немаленькая, но я от радости, что нашел то, что искал, решил не торговаться. «Ну, давай их сюда». — «Сколько?» «Всех». — «Как всех?» — изумился дедушка и посмотрел на меня впервые. «Вот так, всех. Давай считать», — весело ответил я. Дедушка начал почему-то неохотно складывать раков в кучку, шепотом приговаривая: «Один, два, три...» Радости в его действиях не наблюдалось. Куча росла, я полез в карман за деньгами. На цифре «двадцать шесть» дедушка вдруг остановил счет и замер. «Что такое?» — не понял я. «Все», — угрюмо сообщил дедушка. В рюкзаке оставалось больше половины. «Как все? Вон еще сколько!» — «Большой остался. По рупь штук». Это было уже совершенное свинство — оставшиеся раки ничем не отличались от уже сосчитанных, но я пошел на принцип — не знаю, почему. «Хорошо, давай по рублю». Дедушка и тут не обрадовался, вопреки моим ожиданиям, а посмотрел на меня с неприкрытой ненавистью. Масла в огонь подлили два молодых казаха, наблюдавших за сценой. «Да ладно, дед, отдай артисту подешевле, он поет хорошо!» Действие это произвело прямо обратное — дед совсем нахохлился, опустил голову и забормотал что-то по-своему. Я ничего не понимал. На дне рюкзака оставалось еще не меньше десятка раков, когда старикан вдруг затянул тесемки и даже спрятал рюкзак за спину. «Все! Не продается больше! Уходи!» В голосе его было столько решимости и горя, что я совсем растерялся. Уговаривать было бесполезно. Я рассчитался, сложил раков в два больших целлофановых пакета и поехал в гостиницу, недоумевая. Вместо благодарности за то, что я помог ему разом выполнить свой рабочий план, этот непонятный дед практически прогнал меня. Что такое?
Прозрение пришло лет десять спустя. Я ведь, сам того не ведая, испортил дедушке главное удовольствие — целый день торговли, занятия мужского и достойного. День, который он собирался провести не спеша и с наслаждением, среди таких же как он, солидных и уважаемых людей. Я попрал святыни. Я украл у него праздник. И мне стало стыдно.
Поделикатней надо быть, что ли. Почутче.
Я смотрю вокруг и думаю: как славно было бы создать прибор, измеряющий количество гармонии в мире. Или в отдельно взятом явлении. Если не количество, то хотя бы ее наличие. Или отсутствие. Две лампочки — красная и зеленая.
Ведь человечество разучилось считать столбиком, и появился калькулятор. Правда, если быть точным, то тут как раз все наоборот: человечество быстро разучилось считать столбиком именно благодаря появлению калькулятора. С другой стороны, мы настолько хорошо разучились чувствовать гармонию, что появление прибора просто неминуемо. Осталось изобрести и обязать к применению.
Иначе мы уже никогда не поймем, что анекдот, рассказанный по радио или напечатанный в газете, в тот же момент перестает быть анекдотом навсегда. Превращается из хорошего анекдота в плохую юмореску. И что соленая шутка с матю-гом, лихо сымпровизированная на сцене кабаре, становится несмешной на экране телевизора и совершенно непереносимой в кино. И что сленг, звучащий естественно в молодежной компании, омерзительно фальшиво выглядит на билбордах в рекламе газировки или пива. Ибо гармония есть соответствие друг другу массы аспектов — жанра, места, времени, пространства, ритма, цвета, мелодии и слова, а пошлость — результат несоблюдения этих соответствий. Понимаете? Не понимаете? Вам совершенно необходим прибор в карманном исполнении.