Вне подозрений

По дороге к маме в больницу я звонила Робин, хорошо это помню. Просила ее отменить все встречи, запланированные мной на той неделе, перенести ужин и визит к стоматологу. Она пообещала все сделать. И я могла спокойно на нее положиться. Правда, голова у Робин тогда была забита предстоящей свадьбой, какой-то обнаружившейся в последнюю минуту накладкой (кажется, стулья из-за ширины не помещались в шатер). Может, она пыталась дозвониться до Ани и не смогла? Или у нее так и не дошли до этого руки? Неужели Аня все-таки приходила?

Я ставлю ежедневник на место, в гнездышко между поваренными книгами. Что мне дает это открытие? Все. И ничего. Оно ничего не доказывает. Объяснения… они здесь, совсем рядом, лишь руку протяни… они ждут, чтобы их потребовали.

Та неделя… Неделя, в которую умерла мама… Последние месяцы перед ее смертью превратились в настоящую пытку, в адскую круговерть. Полиция. Врачи. Процедуры. Слитая в вазы водка. Мини-бутылочки со спиртным в шкафчике для лекарств. Невменяемые мужики, «в отключке» валяющиеся на диване…

Филиппа, который считал мою родительницу «тем еще фруктом», тошнило от грубости и дикости происходящего. А я не требовала, чтобы он себя пересиливал. И в тот, последний раз, отправилась в больницу одна.

Желтушная кожа, белки глаз – словно вареные яичные желтки. Распухшие пальцы тасовали несуществующие карты. Расчесанные до крови язвы на руках, испещренные сочащимися струпьями кисти. Вздувшийся живот, прикрытый простыней. Когда ее вырвало в подставленную мной миску в форме человеческой почки, из носа вместе с соплями брызнула кровь.

Она заявила медсестрам, что я на нее накинулась, оттаскала за волосы и до синяков избила.

– Не дочь, а чудовище! – выплюнула она.

Я гладила ее по спине, пока она не уснула. А когда проснулась, ее снова рвало. На этот раз сгустками крови…

Когда она умерла, Филиппа рядом не было.

– Ох, милая, – прогрустил его голос в трубке на следующий день. – Бедная ты моя, бедная…

Он прислал цветы – изящный букет из гвоздик и перуанских лилий. Опоздал на похороны, явился прямиком в крематорий («рабочие моменты»), на цыпочках пробрался внутрь…

…Щелк! Я подпрыгиваю. Чайник выключился.

Насос конвульсивно дергается и замирает. Булькает напоследок выбегающая из душа вода, и все стихает.

Когда я вливаю в заварочный чайник кипяток, раздается звонок домашнего телефона. Подставка на закусочном столике пуста – трубка валяется наверху, в спальне. Но на диване, в подушках, должна быть еще одна, параллельная. Я нажимаю кнопку ответа, и вдалеке мне слышится тихий щелчок.

– Мамуля, привет! Мы на автозаправке, и я ем. Хотя обедать еще рано! Сосиски, и как ты думаешь, что лучше выбрать: картошку фри, пассерованную или пюре с маслом? Я склоняюсь к фри, потому что Робин считает, что в пюре тут вряд ли кладут сливочное масло. Она говорит, что мне подсунут пюре с «Рамой»!

– Или даже пюре с маргарином, – соглашаюсь я.

Совсем забыла! Милли и Робин. Сегодня среда. Акушер-гинеколог. Милли едет домой. И я ее вот-вот увижу!

– Могут даже угостить тебя пюре с растительным маслом!

– Фууу, гадость! Ма, а ты записала «Обитель Анубиса»? У Робин с Айаном нету «Никелодеона», и я все пропустила! А мне очень-очень надо знать, что там было!

– Милли?

– Не вешай трубку, Робин хочет с тобой поговорить!

– Зайка, я хочу задать тебе вопрос.

– Давай.

Я подхожу к окну.

– Вспомни, пожалуйста, прошлое лето. Те выходные, которые я провела в больнице у бабушки. За неделю до того, как ты была подружкой невесты на свадьбе у Робин. Помнишь?

– Да-а-а, – не очень уверенно тянет Милли.

Почти весь сад уже скрылся в тени, освещена только камелия.

– Утром у тебя были гимнастические соревнования, а днем вы праздновали день рождения Гарриет Пью. Помнишь, в гончарной мастерской? Расписывали разные чашки, мисочки…

– Ага! На моей тарелке неправильно написали мое имя! И еще нам не разрешили рисовать пингвинов. А я хотела пингвина в галстуке-бабочке! Они такие милые…

– А между соревнованиями и тарелками?… Ты не помнишь, приходила ли к нам домой на собеседование девушка, которая хотела быть твоей няней? Высокая, красивая, с длинными рыжими волосами.

Какое-то движение в грабах.

– Помню.

На кормушке под яблоней висит, покачиваясь, белка.

– Помнишь?

– Да. Она мне понравилась. Хвасталась, что умеет делать «колесо», а сама свалилась! Папа варил ей кофе на новой кофеварке, и у него пригорело молоко.

Я обрушиваюсь на скамейку. Где-то далеко в чужом саду лает собака.

С Робин я разговариваю на автопилоте. Они думают приехать тогда-то. Планируют то-то. Робин нужно успеть туда-то во столько-то.

Аня была здесь?… И Филипп с ней общался… Угощал кофе?… Но… Почему же он ничего не сказал?!

Робин говорит что-то еще, и мне нужно ответить по-человечески. Наконец она прощается и вешает трубку.

Я набираю номер Джека. Гудков нет, сразу автоответчик.

Откладываю мобильный и издаю отчаянный стон.

– Что такое?

В дверях стоит Филипп, кутается в мой халат – влажные волосы зачесаны назад, щеки гладко выбриты, сзади на ступеньках мокрые следы.

– Что с тобой?

Я заставляю себя улыбнуться:

– Ничего.