Вне России

Если я просыпаюсь в кресле типа «кокон» (электрическое, полтораста фиксированных положений), а вокруг полумрак, – значит, я лечу над Атлантикой, а стюардессы уже осуществили свой дьявольский план.

План в том, чтобы втихаря подпоить тебя за обедом (доливая вино, хотя их и не просят), а потом зашторить иллюминаторы и пригасить свет. И все, ты покорно раскладываешь кресло в горизонталь, превращая в кровать, закутываешься в плед, и сопишь, словно в шляпе малиновой ежик резиновый с дырочкой в правом боку.

Тебя настойчиво погружают тебя в анабиоз, как в фильме «5 элемент» – все, кто летал «Люфтганзой» на другой континент бизнес-классом, смеются: «Очень похоже!»

Кстати, подозреваю, что электророзетки в 110 вольт, вмонтированные в кресла, у них не работают по той же причине – чтобы ты мог зверушкой когтями скрести по клавиатуре ноутбука, только пока живы батарейки, а живут они как раз до обеда, а потом стюардессы заученно разведут руками: ах, какая жалость, Mein Lieber Herr! Удивительно, но до этого рейса с розетками все было в порядке.

А самое вязкое, непонятное, липкое – это из анабиоза выходить. За час до посадки. Потому что сначала не помнишь, куда летишь. Потом, по изображению на встроенном экране, осознаешь – о, впереди франкфуртский (или мюнхенский) хаб, а вот откуда летишь, нужно вспоминать еще секунд 20, потому что если я опишу, как возвращается воспоминание о дорогах Массачусетса, или об ужине al fresco в бостонском музее Эвы Гарднер, это не будет воспоминанием, – это будет значить, что я уже приземлился во Франкфурте (или Мюнхене), принял душ в бизнес-зале (днем запись на него, кстати, часа полтора), пересел на самолет до Москвы (или Питера), добрался до дома, проверил информацию по Yandex, – ну, и после этого написал.

В «Яндексе» найдется все.

В голове это все не укладывается.

Память больше не удерживает людей, она больше не поддерживает личные отношения, как поддерживают потолок арки венецианского палаццо, которое миллионерша и покровительница искусств Эва Стюарт Гарднер разобрала по кирпичику и перевезла в Бостон в начале XX века, нашпиговав затем внутренности Вермеером, Рембрандтом, Веласкесом и прочим Дега, потому что тогда это был нормальный ход – разобрать в Европе и вывезти в Америку (надо ли говорить, что я успел побывать на сайте музея, пока писал эту фразу?)

Память уже не удерживают ту милую, разгорячившуюся англичанку, лет 45 (но выглядела сильно моложе), действительно милую, она после шампанского хохотала и била меня по руке – you naughty, Dmitry, you naughty! – в ответ на рискованную шутку. У нее были такие зеленые ирландские глаза, и остатки либо сведенных, либо просто исчезнувших с возрастом веснушек, которые вновь появлялись, когда она смеялась, несмотря на то, что и глаза и веснушки я придумал только что, потому что, черт побери, я не помню цвета ее глаз.

Я не помню ее имени, цвета глаз, длины юбки, цвета соскочившей и болтающейся на носке туфли (она раскачивала ногой с соскочившей туфлей, сидя на низких перилах балюстрады), и про туфлю я тоже выдумал, потому что рыться в так и не разобранных визитных карточках, чтобы найти ее имя и место работы, нет сил, – проще сочинить.

У меня сложена в пакетик пара сотен неразобранных визитных карточек, в тщетной надежде оцифровать имена, телефоны, явки, пароли, встречи и добавить к тем трем с половиной тысячам записей с персональными данными, что хранятся в Outlook.

Когда ты знакомишься более чем с 50 новыми людьми в месяц и ездишь за границу чаще 2 раз в месяц, весь мир превращается в неразобранные карточки, засунутые в пакетик.

Потому что начиная с этого момента (и даже чуть раньше) ты перестаешь воспринимать мир чувственно и завоевывать его в буквальном, тактильном смысле, в каком спортсмены завоевывают свои секунды, сантиметры и золотые медали, а сам превращаешься в оцифрованную визитную карточку, которую несет по проводам всемирный компьютер, раз в три года корректируя должность и телефон. Это не тебе, а твоей карточке пришло с утра 40 писем (среди них – 10 приглашений: если разобраться, то приглашений обменяться информацией еще примерно с 30–50 карточками: ну не воспринимаешь же ты их, право, как людей?), это твоя карточка слушает La Traviata в La Scala (с последующим ужином со спонсорами прослушивания), это твоя карточка обсуждает с партнерами, где встретиться за бизнес-ланчем – в «Аисте» или «Турандот».

Потому что не-карточка хотела бы жрать каждый день в шалмане «Бурчо», или в грязноватой китайской «Дружбе», но там оцифрованных нет. Ты – карточка, функция, ты перестал воспринимать людей как людей и мир как мир и перешел на обработку информационных потоков, – вот потокам и не мешай.

Да я вот несколько месяцев уже не мешаю.

Но знаете, куда вас столь узнаваемыми кругами веду? Ну уж, не к Вельзевулу. А к последней технократической иллюзии: что «правильной» (вот уж насквозь фальшивое слово!) жизненной логистикой, отлаженным тайм-менеджментом и прочим рациональным устройством можно все как-нибудь обустроить, как земским устройством Солженицын надеялся обустроить Россию.

Не выйдет. Гангрена не лечится аспирином. Если ты понимаешь, что лица, страны, события, континенты, ужины не перевариваются организмом и не дают тебе ничего, кроме денег, – это значит, что из тела понемногу уходит душа и пора выбирать.

Я, конечно, про судьбу солженицынских поучений помню, а потому никого учить не берусь. Просто прошедшим летом, воспользовавшись случайным поводом, я выпрыгнул из этого офисного колеса, где раньше вертелся белкой. Ушел в частную жизнь. Совершил, черт побери, downshifting. И ныне поглощаю лишь то, что интересно и что в состоянии переварить. Вокруг теперь деревья парка; я еду на велосипеде; ужинать у Новикова или Делоса смешно. Я не помню, какой фирмы на мне велобрюки, а также куртка и толстовка-джерси, – но они мне удобны.

Стопочка оставшихся от прежней жизни визитных карточек потихоньку разбирается и тает, как культурный сугроб, описанный Мураками.

Кстати, я теперь много читаю.

И куда больше, чем прежде, пишу.

И, судя по тому, что вы этот текст до конца дочитали, – это хороший баланс.