Вне России

В 2004-м году я жил в Лондоне – этой фантастической столице гастрономической пустыни по имени «Англия». Хваленые рестораны China Town оказались хуже плохих китайских в Питере; в индийских заведениях карри было ярко-желто от красителей. И всюду было невкусно. Ей-ей, для меня центром гастрономической цивилизации была столовка Би-Би-Си на Стрэнде, где за три с полтиной фунта чернокожий детина готовил stir-fry – то, что потом пришло к нам под именем «вок». Я с тоской ждал получки и думал, что рвану на поезде под Ла-Маншем в Париж, который стоит мессы чревоугодия. И вот тут по русской секции Всемирной службы Би-Би-Си разнеслось: «Из Бельгии возвращается Кристоф!»

– Ху из Кристоф? – спросил я.

– Наш шоколадный мальчик! У его мамы chocolate factory!

О появлении Кристофа – белозубого сияющего мальчишки, разливающегося по-русски курским соловьем – я узнал по запаху шоколада и, не знаю, по свету, наполнившему коридоры с тугими противопожарными дверями. Кристоф вернулся из дома и теперь коллег одарял. «Это шоколад Leonidas?» – натужно подольстился я, вложив в вопрос все познания о кондитерском цехе Бельгии. «Ну-Leonidas-у-нас-в-общем-то-конечно-больше-для-туристов», – щебетнул Кристоф, протянул мне коробку, – и я пропал.

Я не слишком жалую сладкое, знаете ли. Десерты для меня – цезура, ритмический пропуск в строфе. Но это был шоколад Corn'e Port Royal. Это такая, если я правильно понимаю, валлонская материализация представлений о счастье.

Надо ли говорить, что в ближайший уик-энд я махнул в Брюссель. Туда из Лондона – как в Бибирево из Теплого Стана. К тому же Париж, должен заметить с высоты сегодняшнего опыта, не есть гастрономическая столица мира, поскольку гастрономической столицей мира не может быть город, где нужно знать, в какой ресторан идти. Париж трачен молью туризма. Гастрономическая столица Франции – Лион; гастрономическая столица мира – Бельгия.

Именно Бельгия, а не Брюссель или Антверпен. Потому что в некрасивой, с подразбитыми дорогами, скучноватой стране, где всех-то и счастий пан-атлантизма, что стопроцентно освещенные в ночи шоссе, – можно приехать в любой город, завалиться в любую харчевню (да хоть на перекрестке туристских троп, как однажды в шовинистическом и нетолерантном Антверпене мы завалились в первый попавшийся шалман, где с моей женой, переводчицей-синхронисткой, отказались говорить по-французски; два кудлатых пса валялись под столами, а название заведения я, понятно, забыл; и мы от возмущения и голода заказали первое, во что ткнулся взгляд, свиные ребрышки – и местная национал-официантка нам лениво и быстро их принесла. О боги. О Вицлипуцли и сладостный Озирис. Ребра пред готовкой макнули на секунду в сахарный сироп. Это была свинья с карамелизированных небес. Ребра лежали пулеметною лентой, чуть не полуметровым куском. Мы скомандовали «пли!» – и перенеслись вслед за свиньей в рай. Пункты по переходу в рай находятся в Бельгии всюду, и уверяю, визу не спрашивают).

Потом Кристоф – который станет нашим другом, и переедет в Париж, и мы будем приезжать в Париж и останавливаться у него – мне объяснит устройство Бельгии. Это страна, живущая не наружу, а внутрь. Завоеватели Брюсселя всегда задумчиво чесали репу (ту, которая под шлемом) – и на фига ж было надо за такое счастье биться? – и решали нестись далее по своим нехитрым делам. А хитрые брюссельцы вылезали из домов и, перекрестясь – ну вот, еще одних дурней спровадили! – отправлялись к скворчащему в котелке (тому, который на огне) маслу, чтобы попарить репу либо же банальную картошку по хитрому рецепту превратить в самые вкусные в мире фриты.

Впрочем, вру. Бельгийская кухня такова, что потайных швов в ней нет.

Это во Франции каждый шеф – шарадист: «мой первый слог на дне морском…», – и поди разгадай, какого морского гада он скрестил, скажем, с телячьим зобом, превратив обоих в суфле. А кухня в Бельгии бесхитростна и открыта, как сельская невеста в первую ночь. Главное национальное блюдо – это как раз жареная в кипящем масле картошка. Фриты делают на каждом углу и едят на каждом углу – их лузгают, как в Вологде семечки. Но кто бы мне объяснил, на каких Елисейских полях они добывают картошку!

Помню, однажды парень по имени Джеф Хэррис – англичанин, присматривающий в Брюсселе за евронацизмом, про который он писал книги – потащил меня на ланч на площадь Журдан. «Популярное место», – сказал он. Я поверил, когда на подступах он раскланялся с дюжиной чиновников Европарламента (евробюрократы, как и геи, в выборе мест для еды осечек не делают). На площади произрастала унылая круглая постройка – в Ленинграде такими метили конечные остановки трамваев. Мы подошли. Остановка называлась «У Антуана» и торговала фритами навынос. Подле, блаженно-счастливые, фритами объедались семейные матроны и поклонники промискуитета, депутаты и гастарбайтеры, коренные и понаехавшие, – единая, черт побери, Европа!..

Впрочем, забегаю вперед. А тогда, в первый приезд в Брюссель, я мечтал найти буколический городок под хребтами черепитчатых крыш, желательно пропахший шоколадом, – как в Москве до сих пор им пахнет галерейный район у бывшей фабрики «Красный Октябрь».

Как говорит поколение next, действительность меня обломала жестоко. Брюссельская авеню Сталинград выглядела так, будто битва случилась вчера. На улице, где я зарезервировал комнату – серой, тоскливой и бесконечной, как жизнь по гудку – не было номеров домов, и я надеялся, что правильно понял хозяйку, уверявшую, что «я мимо не пройду». Неожиданно среди уныния образовался дикий виноград, в зарослях была дверь. Вышедшая дама грозно спросила, где моя жена. Покачав головой и сказав, что не доверяет мужчинам младше 50, приехавшим без жен, она все же впустила: похоже, из жалости. В комнату вели грандиозные стеклянные двери с травленой плавиковой кислотой рисунком. Кровать эпохи Рекамье могла приютить полк. В столовой из-под пятиметрового потолка свисала хрустальная люстра размерами с то чудище, что украшает в Лондоне Музей Виктории и Альберта. За круглым столом сидели семейные пары старше 50, все в черном, и ножи зловеще звякали в тишине, потроша тушки круассанов. Вдруг грянул Вагнер. Я физически ощутил, что сейчас прозвучит выстрел, а потом приедет Пуаро, и нам не дадут разойтись, пока не найдут убийцу – и бросился вон.

Я бежал до площади Гран-Пляс, где барочные здания цехов и готический абрис ратуши ласкают не столько глаза туристов, сколько линзы их фотокамер, – и плюхнулся за столик. Окрест, насколько хватало взгляда, столики были уставлены черными кастрюлями. В кастрюлях возвышались груды мидий. Публика – плотоядно, смачно, и опять же как семечки – поглощала моллюсков, выбрасывая шелуху раковин в крышки от кастрюль.

Возлюбленные братья и сестры мои, родня по чревоугодию! Любой дурак умеет готовить мидии: моешь раковины, режешь пару лимонов, чуть томишь это добро в собственном соку, пока не раскроются створки. Это так же просто, как готовить мидии в белом вине или в пиве – и так же просто, как готовить фриты или сохранять в мясе сок. Это умеют все дураки и дуры мира. Но почему-то у дураков получается унылое дерьмо, а в Бельгии – бесконечное счастье. Почему? Не знаю. Но и в ар-нувошном Brasserie Horta, и в шалмане со стершимся от обилия туристов именем, и на скучнейших деловых авеню, и в кишочках улочек на холме над брюссельским Дворцом Правосудия – вы всюду найдете три слагаемых местного кулинарного счастья: фриты, мидии, шмат мяса. (A propos: в переулках над упомянутым Дворцом мы с женой однажды наткнулись на гастрономический ресторан Le Gourmandin. Там двое мужчин совмещали функции нежных друзей, поваров и официантов. Когда они принесли заказ – голубя с карамелизированным баклажаном на ковре из картофеля – я обомлел: ковер был сложно соткан из картофельных нитей). Так что не спрашивайте у меня адреса.

Впрочем, один – в качестве предупреждения – я все же дам. Однажды в поисках средневековых красот я поехал в Брюгге (меня извиняет то, что фильм «Залечь на дно в Брюгге» тогда еще не был снят). Насладившись каналами и игрушечными домиками, я поспешил на вокзал по улочке Oostmeers (собственно, другого пути не дано). Улочка представляла собой череду кондитерских лавок. И я, не любящий сладкое человек, накупил шоколада в подарок сестре, жене и племянницам. И мне его художественно упаковали. И потом, в ожидании электрички, я решил одну коробочку открыть. Соблазнился запахом. Хотя это был на изысканный Marco Lini, а уж бог его знает какой шоколад.

А когда электричка пришла, я стоял, как идиот, с перемазанным шоколадом ртом, и доедал последнюю упаковку.

И самое ужасное – мне за это до сих пор не стыдно!