Вне закона

Осенью, возвращаясь на материк, «Ольга» высадила Кешу в бухте Якшина.

Под расчет охотник получил запас муки, сухарей, соли, сахара, припас пороха, пуль и дроби, спальный мешок… Боцман Иван снабдил Кешу бельем, одеждой и всякой хозяйственной мелочью. Баркас высадил его на долгой песчаной косе, подле громадной колодины, выброшенной морем, и ушел к маячившей на горизонте «Ольге».

Кеша остался на острове один.

Весною зверобои вернулись на остров. В устье Амуки, в полукилометре от моря, стояло приземистое зимовье, рядом с ним горбился накатной крышей лабаз, сигала на волнах долбленая лодчонка, сохла на кустах исподняя и верхняя одежда.

За зиму Кеша добыл предовольно соболя, белки и лис.

Боцман Иван привез ему официальный договор с Чуганским промхозом и двух щенков – Бурака и Соболя. Промхоз предлагал Кеше сдать добытую пушнину и принять предложение еще на одну зимовку и, в свою очередь, брал на себя снабжение и полный расчет с ним.

Директор промхоза включил в план освоения охотничьих угодий Шатар и прилегающие к нему острова, разрешив отстреливать соболя, белку, лис, и если есть такая возможность, то и островную выдру. Кроме того, на Дубилкина возлагалась обязанность соблюдать все правила охоты и пожарной безопасности в тайге; ему разрешались отлов рыбы и постройка на всей территории острова.

Официальные бумаги Кеша запрятал на дно деревянного рундучка вместе с паспортом, охотничьим билетом и портретом незнакомой женщины, вырезанным из журнала, и зажил на острове безвыездно.

За три года он облазил всю округу и мелкие острова (их было вокруг Шатара до двух десятков), переправляясь от одного к другому на легкой лодчонке, срубил шесть зимовий и выкопал до десятка землянок.

В первый же год завел дружбу с сохатым, что жил по соседству в густом урмане. Сохатый любил по вечерам выходить на песчаную косу и смотреть, как плавится и тонет в море громадное лохматое солнце. По вечерам на косу приходил и Кеша. Сначала запах человека беспокоил зверя. Он нервничал, далеко убегая по косе к прибрежной тайге, ярясь, рыл копытом песок, низко опуская свои ветвистые рога, зло кашляя в тишину вечера. Но потом попривык к Кеше настолько, что перестал будто бы замечать его.

После гона зверь приходил к зимовью человека, уставший от праздника крови, и мирно пасся на луговине, фыркая на привыкших к нему, но все-таки лениво взлаивающих Бурака и Соболя.

– Чо, брат, устал, однако? – говорил ему Кеша, вкусно попыхивая трубкой. – Привел бы в гости свою бабу, чо всё один да один бобылишь, быдто человек.

Лось поднимал от травы голову и прислушивался к незнакомому звуку человеческой речи.

Он и состарился на глазах у Кеши и два последних года уже не уходил к солонцам на великую и радостную битву и торжество плоти. Подолгу дремал и все ближе и ближе жался к человеческому жилью, будто бы искал у него защиты.

На зиму Кеша готовил сохатому стожки сена и ревниво охранял их от налета дерзких и молодых самцов, делая исключение только для осторожных самок.

Сохатый принимал эту заботу человека о нем, перестав окончательно дичиться. Он уже не ходил к солонцам, а лизал серые глыбы соли позади лабаза, приносимые сюда Кешей.

Так они и жили, человек и зверь, долгие годы в согласии и дружбе.

И вот сохатый погиб, выслеженный и предательски убитый Рваным Ухом. Он слишком уверовал в свою безопасность рядом с жильем человека и перестал понимать тайные шорохи и звуки тайги. Он стал доверчивым, за что и поплатился жизнью.

Кеша считал себя обязанным отомстить Рваному Уху, отобрав у него жизнь. Кровь за кровь, смерть за смерть – таков закон тайги. Кеша не успокоится сердцем, пока не бросит шкуру Рваного Уха под ноги у себя в зимовье.

Но весною охотнику не удалось выследить медведя. Летом он еще встречал следы зверя, находил их и осенью, но так и не дознался, где залег Рваное Ухо на зиму. Следующей весной следы пропали. Медведь ушел по забитому льдами проливу к острову Птичьему. С ним встретился Кеша спустя три года.

УБИЙСТВО

Рваное Ухо ненавидел людей.

Началось это давно, когда впервые он увидел тайгу, травы, бегучую струю реки, почувствовал тысячи запахов и услышал тысячи звуков. Мать вывела его из сырой темноты берлоги, и он, зажмурившись от чего-то громадного, лохматого и теплого, словно бы прыгнувшего к нему в глаза, заскулил, затрясся и попятился в пахнувшую материнским теплом, молоком и сырым камнем берлогу. Страх, которого он еще не изведал, охватил маленькое, беззащитное тело. Что-то выло, шумело, свистело и гудело над ним. Что-то щекотало его лапы и щипало ноздри. Он сжался в комок и тыкался мордой, стараясь отыскать доброе лохматое брюхо матери. Запах ее, единственный из немногих, которые он знал, стал почему-то слабым и далеким, а до слуха донеслось покойное, ласковое урчание. Мать звала его за собой, звала в мир.