Вне закона

— Расстреляют этого труса, — пояснил негромко Барашков. — Самсонов так и сказал Лешке. И не за то, что он на немцев работает, — кто не работает, тот здесь под расстрел идет, — а затем, чтоб не выдал нас. Отпусти его, так, может, все немцы в Могилевской области узнают о нашем десанте да и навалятся на нас.

— Рас… расстреляют? — упавшим голосом переспросил Шорин. — Как же так? — Тех двух дядьков из Кулыпичей мы же не стали расстреливать!

— Врешь! — сказал Щелкунов. — Эдак нам придется стрелять каждого встречного-поперечного! А вы что молчите, Терентьев, Сазонов?

— Командиру видней, — пробормотал Сазонов.

— Наше дело маленькое! — сказал Терентьев.

— Эх вы! Тихони! — налетела на них Надя. — Да что Самсонов наш, с ума, что ли, спятил? — Она возмущенно вытирала ладонью мокрое лицо и в сердцах убирала под берет налипшие на лоб пряди.

— Не нам, а командиру решать, — заявила Алла Буркова.

Но Николай Барашков, казавшийся вначале равнодушным к судьбе парня, объявил, что сам он ни за что не согласился бы собственными руками расстрелять этого олуха, однако ж морду набил бы подлецу с удовольствием.

— Надо поговорить с Самсоновым, — решительно объявила Надя и ускорила шаг.

Она догнала Самсонова и стала возмущенно шептать что-то командиру, а потом вдруг громко чихнула.

— Девичьи сантименты надо было в Москве оставить, Надюша, — произнес Самсонов усталым, простудным голосом.

— Так надо. Мы и в мирное время не миндальничали, не дожидались, пока такой вот тип предаст… Эх, всучили мне чистоплюев, «кастрюлек» просватали, хлопот с вами. Летят в тыл, а на уме не патроны и мины, а чувствительные фразы да бигуди! Да тише ты, расчихалась!..

«Кастрюльками» Самсонов называл в Москве девчат нашей части. Весной ему пришлось немало повозиться с молодыми комсомолками: в Измайлове он почти ежедневно проводил боевые занятия со сводным учебным отрядом добровольцев-новичков.

Боков тоже попытался отговорить Самсонова от расстрела.

— О бдительности забыл? — отвечал командир. — Отпусти его — этой же ночью нас окружат, накроют гестаповцы.

— Мы можем далеко уйти от этого места, — убеждал Боков командира. — Ну что из того, что мы устали!.. Ну какой он изменник!

— Неужели не ясно, — вдруг вырвалось у Самсонова, — да если здесь все такие, нам капут! — Он тут же взял себя в руки. — Не изменил, зато может изменить! Как командир группы, — веско произнес он, — я уже принял решение и из района, указанного мне командованием, уходить не намерен! Хватит! Развели тут парламент! Розовые сопли развесили!

— Эй, Надька! — некстати давился от смеха Кухарченко. — Что у тебя в кастрюльке бренчит — бигуди?.. И что вы все раскудахтались. Прав Самсоныч. Шлепнуть этого туриста-велосипедиста, и все тут! В распыл гада!

На опушке мы остановились. Мрачный бор гудел таинственно и жутко. Слезилось мглистое небо.

— Дай я! — сказал Кухарченко.

— Я сам, — ответил Самсонов.

Кухарченко отвел на несколько шагов парня. Самсонов взвел парабеллум. Кухарченко отошел и крикнул: «Давай!» Словно в городки играл — установил фигуру и посторонился в ожидании удара.

— Боже мой! — трепетно прошептала Надя. — Он… он засиделся у невесты…

Надя опять чихнула. Все мы вздрогнули. И парень вздрогнул.

Он сделал движение руками, точно собирался поднять воротник. И вдруг закричал и упал на колени.

— Ой, мама! Што вы со мной робите?!

В ту же секунду коротко блеснуло пламя, грянул выстрел. Я невольно отвел глаза, задрожал. Парень уткнулся головой в мокрую траву, но все еще стоял на коленях.

— Смерть врагу народа! — хрипло проговорил Самсонов.

Один за другим прогремели еще два выстрела, заглушаемые шумом дождя и ветра.

— Так надо! — тихо, но внятно проговорил Самсонов.

Голос его — тугой, напряженный — едва не треснул.

— Так надо! — повторил Самсонов громко и яростно.

2

Утро выдалось хмурое. За мокрой березовой листвой оплывал бледный диск солнца. С редкими перерывами сыпал мелкий дождь. Ветер крепчал и клонил тугие верхушки сосен, но ни один птичий голос не нарушал угрюмого, ровного шума леса. Молчали и десантники, спавшие или притворявшиеся спавшими под плащ-палатками. Одни избегали смотреть на Самсонова, другие, наоборот, то и дело косились на него. У Нади глаза были подозрительно красны с утра. Возможно, от простуды.

Когда Самсонов, посвистывая, стал чистить и смазывать свой длинноствольный парабеллум калибра 9 миллиметров, меня охватило вдруг непонятное и сложное чувство — чувство страха, уважения и брезгливости. Так легко лишил он жизни человека! Он назвал его предателем. «Так надо!» — уверенно и хладнокровно сказал он нам. Я не мог оторвать от него глаз — от него и от вороненого, отливающего синевой парабеллума, и мне казалось, что я вижу в Самсонове что-то новое — холодное, беспощадно жестокое. А может быть, он тут и ни при чем? — говорил я себе. Война! Та война, звериный оскал которой я впервые увидел вчера при вспышке самсоновского парабеллума…