Вне закона

Он на полтела возвышался над водой. Увидев меня, он поднял обе руки. Я схватил его за пиджак, сильно нагнул вперед и медленно приставил ему пистолет к виску. Он тяжело стонал. Он поднял ко мне кровоточащее лицо, как бы сдаваясь, прижался к холодному дулу пистолета. Он тихо бормотал; слова тяжело формировались в его разбитом рту. Он с трудом поднял глаза, смотрел абсолютно пустыми глазами мне в лицо и, дрожа, держал руки высоко поднятыми вверх. Он жалобно стонал; я старался понять его. Он говорил: — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Он замучено вдохнул и произнес: — Милость, сострадание… Он бормотал: — Жить, жить!

Я как бы выплевывал ему слова в лицо.

— Ты собака, свинья, предатель…!

Он тихо жаловался, со свистящим звуком: — Я ничего не хочу предавать. Я никогда больше не хочу предавать. Я хочу делать все, что вы хотите. Только позвольте мне жить, жить…

Я медленно положил палец на предохранитель. — Ты жалкий, — сказал я. — Ты предал! Ты должен… Но тут на меня навалилась бесконечная усталость. Я тупо посмотрел на его искаженное лицо и произнес: — Беги! Он тихо лепетал что-то, что я не понимал. Я повернулся и медленно пошел назад.

Керн еще стоял у перил в той же позе. Когда я прислонился около него, со свисающими руками, тяжелым пистолетом в слабой ладони, он выпрямился. Мы оба долго молчали. Я слышал сзади плеск и стоны. Керн горько произнес: — Тьфу, черт, это был не подвигом. Облегченно я прошептал: — Вайгельт жив. Керн сказал: — Я знаю. Он оттолкнулся от перил, медленно сделал несколько шагов, потом повернулся к дороге, идущей к городу. Мы возвращались.

Мы шли час за часом. Мы должны были, чтобы попасть домой, пройти сквозь весь Таунус. Запах крови отвратительно бил нам в нос. Мы, дрожа от холода, подняли воротники пальто. Причиняющий боль мозг заставлял нас брести по темным улицам почти вслепую. Весь долгий путь мы оба молчали. Волны жуткого смрада почти лишили нас чувств. Кровь проникла сквозь пальто, пиджак и белье вплоть до кожи. В горном ручье мы с трудом умылись. Но наш пот снова растворял кровь, она образовывало отвратительную корку на коже, слизистую и отравляющую до тошноты. Ранним утром мы дошли до первой трамвайной линии, тесно прижались в самом темном углу платформы. Когда мы, истощенные и, все же, по-прежнему судорожно охваченные ужасным напряжением после произошедшего, прибыли в город, из элегантного увеселительного дворца как раз двигалась масса возвращающихся домой посетителей бала. Господа стояли в смятых белых манишках и косо надетых цилиндрах и свистом вызывали машины. Три девушки в дорогих вечерних пальто, в сопровождении жирных кавалеров, проходили мимо нас. Они были в маскарадных костюмах, в шелковых штанишках, и их голые плечи со сверканием выглядывали из-под растрепанных пушистых мехов. Они пели шаловливо, тонкими голосами: «Мы пропиваем нашей бабушке ее маленький домик — вместе с ее первой и второй ипотекой…»

Разговор