Вне закона

Здесь люди появлялись из темноты. Из гостиницы толпились люди, бормотание встречало нас, вопросы подскакивали в наши ряды. Я шел рядом с Хоффманном, и внезапно один господин приблизился к нам, что мы почти испугались, но господин поднял руки и спросил голосом, в котором дрожали возраст, алкоголь и радость. — Ребята, вы действительно вернете нам снова нашего императора? — Теперь Хоффманн действительно испугался и мог ответить только тогда, когда мы отошли уже на десяток шагов. — Нет, нет, не… — бормотал он и осматривался, как будто только что проснулся. Я тихо смеялся, между давившими проклятиями, но мне почти что было жаль, чтобы мы не могли сказать: да, мы снова вернем императора, так как тогда у нашего действия был бы, как минимум, хоть один смысл, все же — неужели у нашего марша все же не было смысла? На каких мыслях я там поймал себя? Это был этот проклятый город, который соблазнял к этому, эта проклятая, шипучая темнота, которая лишала нас уверенности. То, что казалось вчера нам еще ясным и нужным, исчезало здесь в сатанинском воздухе этого города, в этой отравляющей смеси из страха, ненависти, и тени приближающейся опасности. Вернуть императора? Нет. Все же, речь здесь шла о чем-то большем, чем о тихом мужчине в Доорне. Я пытался оживить в себе слова из программы Каппа. Все же, здесь, прямо здесь я должен был почувствовать, как зияет расселина. Не началось ли провозглашение с обороны? Все же, это определенно, не свидетельствовало о вере, твердой в своей силе. Этого было не достаточно для этой борьбы, это поблекло при первом испытании, будь оно даже этим поспешным маршем в пасть готового к прыжку города. Не это было тем, что диктовало нам дорогу, не слова программы. Смысл, смысл? В риске лежал смысл! Марш в неизвестность был для нас достаточным смыслом; так как он отвечал требованиям нашей крови. Мы не знаем, но как же мы сможем узнать это когда-нибудь иначе? То, что мы не знали, это доказывало, что наше действие, возможно, может быть преступлением, но никогда не может быть реакцией. Все равно, как бы ни выпали игральные кости, они должны быть брошены, и мы, мы держим их испытующе, мы еще трясем их в руке. Пение прекратилось, шепот в рядах всюду. Не только меня мучило сомнение. Падая со звезд, охватывал вопрос «почему».

На открытой площади была дана команда «Стой!» Что все же ищут там вооруженные гражданские лица? С белыми повязками? Вооруженный отряд горожан? И там с красными повязками? Рабочая самооборона? Как важно они себя ведут! И Бертольд ведет переговоры с ними? Ах, так, из-за квартиры! Двигаться в Хаймфельдскую среднюю школу! Это что, вон то, большое здание там? Дети, как я устал! Направо, шагом марш!

Мы складываем винтовки в угол, складываем боеприпасы вокруг; один остряк из баварцев еще проворно рисует несколько карикатур на Бертольда на школьной доске, потом мы валимся на жесткие, узкие парты, и я, засыпая, сержусь, что нам досталась как раз классная комната первоклассников; на партах едва ли можно пошевелиться.

Утром Хоффманн с бледным, заспанным лицом стоял передо мной и говорил: — Мне это не нравится! — Что такое? — Пойдем со мной, — сказал Хоффманн и потянул меня вверх по лестнице, мимо открытых школьных комнат, в которых потягивались просыпающиеся солдаты. У углового окна школы он остановился. — Там впереди, видишь, там пулеметы стоят во дворе! Там справа между амбарами они теперь уже полчаса таскают ящики, по-видимому, патроны; женщины, дети, мужчины! На улицах просто кишит вооруженными рабочими. Но самое прекрасное там позади, на свободном поле, присмотрись внимательно, что это?

стрелковые окопы, настоящие стрелковые окопы! Нас окружили, просто окружили. — Странно! А Бертольд знает? И Вут? — Оба знают! Они там уже полчаса хлопочут с делегациями, комиссиями и переговорами! Рабочая самооборона и отряд самообороны горожан и Рейхсвер…

— Что, Рейхсвер тоже здесь? — Саперный батальон. 9-й саперный батальон находится здесь, это как раз он; сегодня утром эти сволочи заперли своих офицеров, открыли оружейные склады и раздали оружие рабочим!

Это было прелестно. — Старина, откуда ты все это знаешь? — Да, я уже все утро на ногах, я не знаю, у меня какое-то очень неприятное чувство. Меня уже как-то долго это все беспокоит. Уж очень город взбудоражен.

Мы внимательно посмотрели в окно. Вокруг тонкого жемчужного ожерелья часовых собиралась широкая полоса людей, невооруженных; вооруженные стояли за ними и скрывались за углами улиц.

— Мы должны идти к Бертольду, — сказал я. В коридорах всюду стояли солдаты и с удивлением пристально смотрели в окна. — Я не знаю, что со мной, — бормотал Хоффманн, — я думаю, будут неприятности, и я… я не знаю… — Что с тобой, дружище, ты что, заболел? Вот, выпей водички! Кружка на цепочке зазвенела на водопроводной трубе, я повернул кран, в нем заклокотало и немного брызнуло, но вода не полилась. — О, какой милый подарок, эти парни перекрыли воду. Теперь быстро к Бертольду.