Вне закона

Еще много пустых, запальчивых и обидных слов было сказано Ивановым. Богомаз твердо стоял на своем. Но Иванов и Перцов не ушли к Самсонову с пустыми руками.

Богомаз протянул Иванову в щегольской желтой кобуре крошечный «бэби-браунинг». Тот самый «бэби-браунинг», что некогда принадлежал вейновской «Салтычихе» фрау Шнейдер, а потом Наде Колесниковой.

— Отдайте эту игрушку капитану. Он хотел подарить ее

Верочке, но у Верочки есть свой ТТ, из которого, кстати, она отлично стреляет. А эта игрушка не приносит счастья.

Когда Иванов и Перцов ушли, встал и я.

— Вы, кажется, во многом правы,—  сказал я Богомазу и сразу же заволновался, запутался. — Иванов — таких душить надо. Перцов этот... Но вы не доверяете капитану,—  значит, не доверяете нам всем... Это... это нехорошо, в конце концов, это...

Я не договорил, задохнулся и пошел от костра быстрым шагом.

— Витя! Постой! — услышал я за спиной голос Богомаза,—  Витя!

5

В поисках котелка я заглянул в свой шалаш. Кто-то разлегся на моем месте. Это был

Васька Козлов. Он был сильно пьян.

Помахивая булькающей фляжкой, он предложил:

— Дернем?

— Убирайся-ка в свой шалаш!

— Давай за упокой ее души!..

Меня бросило в жар:

— А тебе еще не били за нее морду? Так я могу!

— Да я тебя, кутенка... Лучше выпьем!

— Один не справлюсь, помогут.

— Да, конечно,—  протянул, помолчав, Козлов. Он сел. — Все вы смотрите на меня косо. Весь коллектив — мне это Самсонов говорил. Как же! Из-за нее. Был связан с врагом народа, ныне расстрелянным. Пей!

— Ты пьян!

— Никто не хочет понять. Ненавижу вас всех!.. Да разве я мог знать, что Надька изменит — струсит, обманет командира, принесет ложные разведданные! Тогда Самсонов меня послал в Могилев с липовыми документами. Я и не знал, что иду ее проверять. Мне-то каково было идти на почти верную смерть? А я так давно не знал женщин — может, и вообще не знал. А Надька мне нравилась. Еще как. Выпили с ней — она из принципа не отставала. Все не так как-то вышло. Девушкой была... А утром я пошел в Могилев, добыл сведения — те, что погубили ее, доказали, что она обманула командира... Да я бы ее сам собственными руками...

Голос, его срывался, лицо лоснилось в сумраке шалаша.

— Теперь я им мщу. Я веду счет, откладываю стреляную гильзу за каждого предателя, которого расстрелял собственной рукой. Я их больше всех вас перебил. Чтобы доказать вам, сволочам, что я свой, свой до конца — я готов в немецкую петлю полезть, лозунги под виселицей орать!..

— Проспись иди! — сказал ему я.

— Всем мщу. Фрицам, вам, всем! Эх, мать... Не то говорю. Лучше выпьем!

Настанет день, думал я, когда мы скажем Козлову: зря ты насиловал свою совесть, напрасно искал оправдания расстрелу любимого тобой и жестоко обиженного тобой человека, напрасно благословил ее убийцу и сам был готов ее убить, а когда пьянел — то и ее убийцу,—  Надя не была виновна. Что ты тогда скажешь на суде собственной совести? Если только не превратится окончательно совесть твоя к тому времени из неподкупного судьи во всегдашнего слепого и продажного твоего защитника...

Под вечер на Городище запахло грозой, молнией пронесся слух: Самсонов арестовал Богомаза. За срыв разведки, за наполеоновские замашки, для проверки личности. И тут же снова грянул гром: Богомаз предъявил какой-то очень важный документ, потребовал, чтобы Самсонов запросил о его личности Москву,—  Богомаз освобожден...

Гремит стрельба под Могилевом

1

Хмурое утро. В сплошную серую массу сливаются на западе поля, леса и небо с оплывающим в дымке бледным и косым полумесяцем, а на востоке резче проступает костистый хребет лесного массива на фоне светлеющей бледно-розовой полосы. Заря лениво раскрашивает, сверху вниз, кроны высоких сосен, серенькие хаты на косогоре, стога в поле. В этот час, когда кричит недорезанный оккупантами петух, хорошо спится. И немецкий часовой на вахте у фельдкомендатуры села Никоновичи протирает глаза и продолжает ровными шагами мерить вверенный ему участок оккупированной белорусской земли — пять шагов вперед, поворот через левое плечо, пять шагов назад... Айн-цвай, линкс, айн-цвай... Чужая земля, чужой народ. Дикий, непонятный народ...

На востоке полыхает величественный пожар. Дымными клубами плывут в синеве белые прозрачные облака, темнея и сливаясь на западе с густой ночной копотью. И мир, бывший плоским и серым, раздается вширь, становится объемным, многоцветным. В этот час в лесу тихо-тихо. Так тихо, что слышится далекий замирающий звон. Но вот лес оживает. Шевелится, шуршит, прислушивается. Сверху медленно просачивается свет нового дня.

Тр-р-рах! От внезапной стрельбы в лесу вздрагивает часовой, звенят стекла в хатах, слетают с постелей камрады...

Опытным солдатским ухом часовой определяет — стреляют из русских и немецких автоматов и винтовок, стреляют на шоссе. Кроме стрелкового оружия в засаде — это, конечно, засада,—  выстрелила пушка... Но откуда у партизан пушка? Бегают патрули, хлопают двери, из домов высыпают солдаты гарнизона...