Вне закона

— История, Илья Викторович, имеет много несообразных зигзагов, и поворот ее возможен на пользу человеку, если он считает, что фортуна его несчастьем ударила, а вот — нате, пожалуйста, вам золотой орешек. Кто ты теперь есть в нарождающейся жизни? Объясняю: страдалец, коего все должны почитать и ублажать, потому как, проявив большевистскую стойкость и мужество, не дал оклеветать ведущих мастеров передового советского искусства. Об этом и покорный твой слуга сейчас характеристику по указанию верха сочиняет. Возможно, Илья Викторович, тебе и железку на грудь за подвиг стойкости и принципиальности дадут. Так что по всем статьям ты меня благодарить должен, я ведь следствие тянул, и потому забудем взаимный обмен рукоприкладством, будем дружить.

За круглым столиком, на котором стояла такая замечательная закуска, Илья Викторович сообразил: а ведь этот хитромудрый учителишка, любитель витиеватой речи, прав. И не ошибся. В том же пятьдесят третьем, чтобы сгладить все неприятности, выпавшие на его долю, Илье Викторовичу присвоили генеральское звание.

Слава пострадавшего в годы репрессий работала на него долго; о нем, как о человеке невероятной стойкости, начали складываться легенды, они нужны были новому руководству органов, чтобы показать: и среди чекистов были люди, боровшиеся за справедливость, и они попадали в сталинские застенки. Слухи об этом достигли художников и скульпторов. Старался Степан Степанович, благодаря этому его приблизили к творческой интеллигенции, и он начал считаться знатоком этого мира. Круги его знакомств расширялись, он дружил, если это можно назвать дружбой, с писателями, актерами, композиторами, кинорежиссерами; они приглашали его к себе на банкеты, премьеры, вернисажи. Он вошел и в круг ученых, и вот здесь снова пересеклись пути Судакевича и Ильи Викторовича.

Глава девятая

Серый свет пробился сквозь шторы и осветил лицо спящего Сергея; Люся потянулась, взяла с тумбочки часы, было начало восьмого. В это время она всегда встает, значит, ей больше не заснуть.

Лицо Сергея было безмятежно, он спал тихо, слабо дыша. Лишь скулы и чуть выдвинутый вперед подбородок были у него отцовскими. «Но характер не тот», — подумала она. Тут же ей стало тоскливо. Вообще она родилась невезучей, и так с ней будет всегда, хотя другие ее считали счастливицей только потому, что она часто попадала в различные переплеты и до сих пор отделывалась довольно легко. В редакции к ней относились сносно, хотя не очень щадили, заставляли выезжать в самые скверные места, мол, она выдержит, семьи у нее нет, и длительная командировка ей нипочем.

Она иногда и сама напрашивалась в какую-нибудь даль, куда боялись ехать даже мужики. Не понимали — мечется она, чтобы уйти от мути, наползавшей ей на душу, когда оставалась одна в жалкой комнатенке коммунальной квартиры, куда из-под двери просачивались мерзкие запахи подгорелой еды и уборной.

Сергей ей понравился сразу, а может быть, когда она шла на первую их встречу, то заранее решила: сын Григория Зурабовича, человека необычного, с ярким мышлением, может быть лишь продолжением Тагидзе, и вроде бы таким он ей и показался. Но чем больше она узнавала его, тем тоскливей ей делалось; Сергей был так же беззлобен, как и отец, даже нежен, внимателен, умел подолгу работать, и поначалу ее не обеспокоило его безразличие к происходящему вокруг.

Так жили очень многие из людей ее поколения. Одни рвались в политику, бегали по разным собраниям, митингам, вступали в различные партии и общества, делали политическую карьеру, все время стараясь быть на виду, другие, — а их было большинство — плевали на все это, старались не читать газет и больше думали о том, как лучше обустроить свою жизнь, чтобы меньше вкладывать труда, но больше зарабатывать, искали места в кооперативах, малых предприятиях, обучались бизнесу.

Сергей не подходил ни к одной из этих категорий, он скорее всего плыл по течению — куда вынесет, и хорошо, и она, как ей казалось, понимала его: перенес самоубийство отца, затравленного научно-технической кликой только за то, что был талантлив, перенес смерть матери, которая жила беспредельной преданностью отцу; после всего этого можно легко отгородиться от жизни, даже потерять к ней интерес.

Ее не смущал такой его настрой, она была уверена, что сумеет преодолеть в нем безразличие и заставит задуматься над окружающим, влиться в поток будней, как сделала это она, и тогда проявится в нем и интерес к делу, ведь нес же он в себе гены отца. Думала так и радовалась, что они легко нашли друг друга.

Но вчера он ее насторожил, вчера, когда рассказывал, как Луганцев пригласил его к себе. В нем проявилось, правда слабо, то, что она прежде не замечала, — зависть к генеральному директору.

Она ему пыталась объяснить, какой путь прошел Луганцев, как карабкался он к вершинам власти, топча все на своем пути, не брезгуя ничем, но это не производило на него впечатления; он больше удивлялся, что так можно чего-то добиться. Она внезапно рассердилась:

— Ты что, способен делать карьеру?

Он удивленно посмотрел на нее: