Вне закона

А староста повалился мне в ноги и, клацая зубами, надрывался:

– По гроб жизни молиться на тебя буду, детишкам в завет поставлю… Вот те Христос… От всего отрешусь…

Я уронил руку. Не выдержали предельно взвинченные нервы. Сухое рыдание неожиданно и больно стеснило грудь. Но этот человек – предатель, враг! А враг ранил Богомаза.

Я застонал и с размаху изо всех сил ударил старосту кулаком. Староста, закатив глаза, повалился на земляной пол, разбив оземь «летучую мышь». Не оглядываясь выбежал я на залитую лунным светом улицу, глубоко вдохнул свежий ночной воздух.

– Жарь! – понукал я ездового. – Жми! – И, выхватив кнут из его рук, хлестал жеребца старосты до тех пор, пока вдали, там, где полыхали июльские зарницы, не показалась смутная стена Хачинского леса.

Уже на рассвете пронеслись мы по Дабуже, помчались по Хачинскому шляху. Из загайника нас окликнул часовой. Он ничего не знал о Богомазе. Мы снова понеслись вперед, далеко оставив за собой другие подводы.

Вот и Горбатый мост, канава, в которой лежал вчера, истекая кровью, Богомаз. За ночь ее опять затянуло лягушачьим шелком. В этой канаве месяц назад – еще мальчишкой – я разглядывал головастиков и ручейников. Кровь Богомаза. Она растворилась в водах Ухлясти, унеслась в Днепр…

Оглушительный взрыв потряс воздух и землю. За первым взрывом громыхнул второй, за вторым – третий. Стреляли залпами, стреляли на Городище. Там зеленым костром в первых лучах солнца вспыхнула вершина царь-дуба. Оттуда, по еще темному хребту леса, катились грохочущие волны, догоняя и обгоняя друг друга. Рев становился рокотом, рокот гулом, гул – далеким, замирающим шорохом. У взмыленного жеребца тяжело ходили лоснящиеся бока, нервно дергались уши. Я соскочил с подводы:

– Неужели немцы на Городище?!

Стрельба стихла. Тишина звенела. Я отправил в разведку двух партизан. Минут через двадцать один из них возвратился и доложил:

– Наши салютовали. Богомаза хоронили.

В то утро я не попал в лагерь. В «аллее смерти» повстречались мне подрывники Барашкова, и я решил отправиться с тремя Николаями на минирование шоссе. Я поехал с ними потому, что не хотел, не мог видеть могилу Богомаза…

Минируем шоссе, возвращаемся в лагерь

1

– Видал? – сказал мне шепотом Щелкунов, в руке его что-то блеснуло. – У одного штабсфельдфебеля выменял: я ему очередь пуль не пожалел, а он мне – часы. Хотел ей подарить, да все не решался.

Я понял, что Владимир говорит о Минодоре. Он протянул мне крохотные золотые дамские часики «Лонжин» с красивым золотым браслетом и какими-то драгоценными камнями.

– Ох, волнует меня эта трофейная лихорадка, – тихо сказал я Щелкунову, возвращая ему часы. – Нездоровое это дело. Выбегаем как сумасшедшие на шоссе – и по карманам: один – за часы, другой – за цепочку.

Мы лежали с ним в боковом охранении на обочине шоссе. До рассвета оставалось часа три. В пятнадцати шагах от нас три Николая и Гаврюхин, наш проводник, закладывали мины.

– Мы ж не мародеры, – сказал Владимир, пряча часы в нагрудный карман. – А если бы наши ребята знали, что немцы голые едут, разве бы они пропустили их с богом? А раз нет, значит, трофеи дело попутное.

– А вот Баламут вчера полсотни километров отмахал, чтобы пластинки к нашему патефону достать у какого-то бургомистра.

– Что ж с ним, с Баламутом, поделаешь, когда он так музыку любит? – приглушенно засмеялся Щелкунов.

– Нет, друг, трофеи да обыски у полицаев дело опасное, заразительное. В отрядах Аксеныча, Дзюбы и Мордашкина все трофеи в штаб сдают…

– А я так, для памяти, беру, – заявил Владимир. – Вот под Чаусами, к примеру, я у старосты крест Георгиевский и двадцать две золотых монеты царской чеканки взял. Золото ведь я в штаб сдал – на танковую колонну, только крест на память оставил.

– Это тот, что у тебя к пистолету прицеплен? Так ведь он тоже из золота. Небось пуговицу от кальсон или ложку деревянную ты на память не возьмешь. А в карты ты, Длинный, на марки играешь. Это что? Тоже так, на память?

Щелкунов выдрал в сердцах клок травы и выпалил:

– Да ты что пристал ко мне? Ссориться хочешь? Чистюля! А насчет карт, – сказал он совсем тихо, – везет мне в них. Я ведь все деньги Богомазу на разведку отдавал.

Он вытянул из пачки сигарету, чиркнул спичкой, закурил. Запахло эрзац-табаком. «Вот так штука! – подумал я. – Разведка отряда должна была зависеть от Володькиного счастья в картах!»

Из темноты вынырнул Барашков.

– Вы что тут огонь палите? – прошипел он яростно. – Потушите немедленно! Идем к подводам, готово… Эти две мины им за Богомаза!..

Щелкунов послушно вкрутил в землю окурок. Во время подрывной операции Барашков, этот великий скромник и тихоня, становится беспощадно строгим командиром.

Весь остаток ночи Щелкунов насвистывал что-то очень бравурное и шапкозакидательское. И только на рассвете – мы уже достигли опушки леса – его прорвало: