Вне закона (ЛП)

Патриотические союзы росли повсюду как грибы из земли. В них собирались верующие из испуганных слоев. Всюду была одна и та же смесь мнений и людей. Те обрывки и осколки прошлых ценностей и идеологий, учений и чувств, которые удалось спасти после кораблекрушения, смешивались с привлекательными лозунгами и полуправдами нынешнего дня, с разбухшим сознанием и настоящим чутьем в непрерывно вращающийся клубок, и из него вытягивалась нить, которую тянули тысячи деятельных рук и ткали ей ковер безумно спутанной пестроты. Из серого основного тона теорий прорастали маленькие цветы словоохотливых бородачей, брызгали цветные крики обманутой и жаждущей света молодежи, тянулось изящное сплетение растений немецкой женской добродетели. Мир работодателей и работников вносил свою лепту социальной проблематики; прорастали огоньки крика вопиющих в пустыне лысых председателей партийных правлений, зовущих молодые поколения; интересы самого разнообразного бизнеса хитро втискивались в пространство. Бисмарк, обрамляемый обвешанными орденами генералами, угрожал и воодушевлял в гипсе из лавров; штормовки и нужда, фанфары, знамена и парады и муки в поисках настоящего выражения подлинной силы определяли пышность и накладывали отпечаток; странная смесь из пивных испарений, солнечного мифа, военной музыки убивала бледный страх жизни. Основной аккорд очень громкой мужественности заглушался в освящении цитатами из Шиллера и «Песней немцев»; между ними гремело гадание на рунах и лязг расовых теорий. Около забрызганной картины извивалась шутовская кайма с ее бахромой из сект и общинами, пророков и апостолов. Самая витиеватая романтика заключала договоры с голой цивилизацией. И грезы сверкали всюду, они кружились во всех мозгах, всех сердцах; нужда, вера и невостребованная сила порождали планы, которые населяли Рейн подводными лодками, позволяли уничтожать английский флот волнами смерти и разрывали Польский коридор с восстаниями вооруженных косами крестьян.

Эти союзы были симптомом. Здесь собирались люди, которые чувствовали себя преданными и обманутыми временем. Ничто больше не было настоящим, все устои шатались. Там толпились надеющиеся и отчаявшиеся, все сердца были открыты, руки цеплялись за привычное. Их собирание способствовало тому таинственному вихрю, из которого в игре и контригре, в вере и антивере могло подняться то, что мы называли новым. Если новое и расцветает где-нибудь, то только из хаоса, там, где нужда делает жизнь глубже, где в повышенной температуре сгорает то, что не может выдержать проверки, и очищается то, что должно победить. В эту бродящую, кипящую кашу мы могли бросить наши желания, и мы могли видеть, как из нее подобно пару поднимаются наши надежды.

Керн попросил Хайнца и меня отобрать самых лучших и самых активных парней из всех этих патриотических союзов, поддерживать ячейку в каждом союзе и собрать, таким образом, маленькую, но закаленную группу, с которой можно было бы предпринимать не только Немецкие вечера и веселые пирушки, но и определенные вещи, которые, однако, нельзя было осуществить с помощью одного только самого благожелательного патриотического воодушевления. Город, так считал Керн, мог бы при определенных обстоятельствах стать центром широкого заговора сопротивления против межсоюзнической оккупации в Рейнлан-де. Империя, так казалось, стояла на пороге полного развала. Нужно было подготовиться к моменту разрушения. Каждый город, каждую деревню, так думал Керн, нужно было бы тогда удерживать. Связи, так он говорил, с Венгрией, с Турцией, с другими угнетенными народами уже установлены. И в действительности: там приходило достаточно много таинственных незнакомцев, посланных Керном, которые доставляли короткое донесение и потом ехали дальше, которые несли от города к городу, от союза к союзу, от земли к земле разнообразное послание и работали, таким образом, над живой сетью. Всюду ждали маленькие готовые на последнее группы молодежи, дозорные восстания — их тоже нужно было собирать для нас.

Мы собирали. У Хайнца голова была полна идей. Он был юным офицером, четырежды был ранен, прошел борьбу в добровольческом корпусе, теперь он был тайный поэт и подчеркнутый эстет. Он, ожесточенный ненавистник какой-либо сентиментальности, любил убивать меланхолически головокружительные чувства одним словом, полным самой жестокой иронии. Тысяча бутылочек с пахучими жидкостями стояли на его ночном столике — а он, все же, изобретал новый метод, как сделать взрывчатку из дерьма. Он писал превосходные сонеты и попадал в червового туза с пятидесяти метров.