Вне закона (ЛП)

Вечером, едва обходящий патруль покинул корпус с одиночными камерами, я услышал стук. Я услышал его прыжок на табуретку и на карниз и дребезжание окна. И я сидел, уцепившись за решетку, и прижав череп между прутьями, и мои слова и его слова шепотом летели туда-сюда. Я узнавал о жизни шахтера в Рурской области, о днях, прожитых в черной тьме, пыли и поте, в постоянной истязающей заботе, об изматывающей жизни с хлебом, картошкой и шнапсом, и немногими, скудными часами радости. И я учился понимать то чрезмерное ожесточение, упрямую гордость, упорную, упругую готовность к борьбе против всего, что не было рабочим.

И я говорил ему, почему я, солдат, чувствовал себя связанным с ним, почему моя борьба была такой же, как и у него; как он ставил свое «да» под жизнью в общности с теми, которые вместе с ним оказывались в одном месте, которые вместе с ним боролись против черного камня и против кашеобразного, расплывшегося, безымянного, подавляющего все слоя, по приказу которого он не видел солнца, так я ставил свое «да» под своей судьбой и под моей общностью с серой массой неизвестных, когда-то маршировавшей по приказу точно того же слоя. Мы вели странные беседы. Я узнавал о способе борьбы его товарищей, который был мне чужд и который казался мне неубедительным, так как он считался с массами, с массами и для масс, и потому был шатким в мощи самой борьбы. Но он ссылался на безусловную закрытость теоретической системы, вырваться из которой для массы быть нелегко, он ссылался на расчлененную организацию, которая сама на долгий срок терпела над собой непригодное руководство. Но я хвалил ему бой одиночек, которые могли познавать более высокое счастье общности как раз в одиночестве и поэтому могли вбивать клин глубже, чем этого могли бы достичь хоть когда-нибудь все эти натиски бесправных. Мы говорили так, как будто мы должны были вести армии революции в бой, и находили себя в несравненном желании мечты Наполеона, \Ленина, горячие головы, зажатые между прутьями решетки, и с грохотом спрыгивающие с табуретки, как только приближался обход.

Но Эди участвовал в борьбе Красной армии в Рурской области, как предводитель собравшейся там кучки. Когда Рейхсвер ударил по позициям его отряда, он должен был доставить донесение об этом своим товарищам в штабе, и так как время было дорого, он украл клячу из конюшни одного землевладельца и помчался на ней. Когда боевой конь ему уже больше был не нужен, он его продал и пропил деньги. И так как это была кража и грабеж и вообще позорный поступок, он получил шесть лет тюрьмы и лишение гражданских прав и полицейский надзор, и ни в коем случае не был признан как преступник, совершивший свое преступление по политическим убеждениям.

Нас разделили только тогда, когда наша попытка совместного побега окончилась неудачей. Нас разделили не столько из-за того, что боялись новой попытки побега — нас смогли уличить только в намерении нашего поступка, но не в его осуществлении и неудачном конце первой попытки — а потому что в этом доме не могли терпеть никаких других отношений между людьми кроме взаимной измены. Только иногда я еще встречался с Эди, у душа в наполненной паром душевой с жирными стенами, при вызове в канцелярию, в палате лазарета, в церкви, в каптерке коменданта при замене испорченных предметов одежды. Всегда мы могли перекинуться только парой слов, робко и смущенно, так как мы оба чувствовали, насколько мы теперь снова были предоставлены власти мелких издевательств, бремени безвыходных лет, которые невообразимо лежали перед нами. Только по вечерам слабые звуки «Интернационала» проникали еще в мою новую камеру, которая лежала в другом строении, в темном коридоре, напротив корпуса одиночных камер, и была особенно защищена огромным висячим замком, ключ от которого был только у начальника охраны.

Если горечь первого года заключения в течение немногих недель счастливого согласия с человеком невытесняемо проявлялась снова и снова, то теперь притязание камеры со всей ее педантичной и измельчающей мощью поражало меня. Полностью враждебная любому господству уюта, камера обладала отрезвляющей силой, которая не терпела никаких составных частей внутри ее четырех изолированных стен. С первой секунды наступал процесс ассимиляции. Ни одна из вещей, у которых было свое место и предназначение в камере, не показывала даже следа собственной жизни. И словно каждый предмет своим голым, предназначенным только для одной своей цели видом подчеркивал характер камеры, как инструмента наказания, так и человек был как бы инвентарным объектом, голым номером без права, и без желания, и без воли. Превратившийся из субъекта в объект человек, без сомнения, был желанным продуктом камеры, на производство которого был беспрерывно нацелен весь этот порядок. Я не мог уклониться от этого рассчитанного воздействия, которое в некоторой степени влекло за собой определенный процесс разрушения.