Вне закона (ЛП)

Мы оба присоединились к восемнадцати союзам. Где был хоть один молодой парень, который возмущался против медленного окостенения патриотических чувств, против беспрерывно журчащих речей уважаемых стариков и пожилых корифеев, там мы подходили к нему и манили его к себе. Мы брали себе рабочих и студентов, учеников и молодых коммерсантов, бездельников и мастеров на все руки, пылких идеалистов и насмешливых фанатиков. Как мы в союзах организовывали фронду без организации, так мы образовывали и отряд охраны зала без обязательств. Мы защищали собрания национальных партий и дрались с прорывающимися коммунистами. Одновременно мы проникали на собрания демократов и социалистов большинства вместе с коммунистами и в объединении с ними срывали эти собрания. Мы пытались мешать собраниям коммунистов, и это не пошло нам впрок. Но ватага росла быстро, и ее члены хорошо срабатывались друг с другом.

Предводителя коммунистического ударного отряда звали Отто, и он изобрел бомбы из сажи, хитрую смесь из гипса, сажи и воды, которые, если их в кого-нибудь бросить, лопались у него на лице, и превращали пекаря со светлым лицом в слепого трубочиста. Отто можно было увидеть в каждой потасовке. Мы были знакомы и здоровались друг с другом, когда встречались на улице или перед боем. Скоро мы стали друзьями.

Йорг был полицейским из охранной полиции. Однажды он совсем один очистил кабачок, полный буйствующих польских рабочих-отходников, для этого он выдернул чеку из гранаты и, тихо держа ее перед собой, устремился на плотную толпу. Только в самое последнее мгновение он выбросил ее через окно. Он присоединился к нам, после того, как он вместе с нами в жестокой драке спас Маренхольца, студента, который на одном рабочем собрании прямо сказал, что он знает, что мечет здесь жемчуг перед свиньями, после чего его там забили до полусмерти.

Мы рылись в самых удаленных областях. Где был кто-то, который доказывал мужество при каком-то, пусть даже самом глупом случае, там мы подходили к нему, и всегда он становился нашим. Мы в большинстве случаев узнавали друг друга уже при первом взгляде. Из сотни всегда были три, четыре человека, которые почти самостоятельно приходили к нам. Йорг приводил за собой сослуживцев, и Отто товарищей, крутых ребят; мы немного присмотрелись к ним и пришли к выводу, что наши разные мировоззрения приятно совпадали в решающих моментах. Но всех превзошел Хайнц. Он привел к нам бывшего убежденного пацифиста самого воинственного сорта.

Когда нас насчитывалось пятьдесят, Керн с шумом прибежал и остановил дальнейший набор. Пятидесяти человек было пока что вполне достаточно.

Некоторое время меня возбуждала национальная экономика. — У нас нет, — объяснял я Хайнцу, — ни малейшего представления об экономических условиях и закономерностях! — Мы болтаем, — говорил я, — абсолютно вслепую! — Мы должны учиться, — говорил я, — и учиться еще очень многому! И я посещал лекции в доме народного просвещения и в университете; я покупал книги со статистикой, и примечаниями и указаниями источников; мои карманы были полны брошюрами и таблицами. Я не понимал ничего. До меня ничего не доходило. Я знал наизусть Коммунистический манифест и потому в споре с Отто легко бил им его.

Потом меня заинтересовала религия. — Обновление, — говорил я Хайнцу, — должно быть связано с религиозным рвением. — Вот мы, — спрашивал я, — разве мы религиозны? Никакого понятия об этом! — И, все же, — серьезно говорил я ему, — то, что движет нами, имеет религиозное происхождение. Мы — ищущие, но еще не верующие. — Мы должны стать, — заверял я, — верующими! И я посещал церкви, лютеранскую и католическую — из синагоги меня выставили. Меня захватывало полнозвучное воодушевление проповедника церкви Св. Павла, я чувствовал дрожь божественной тайны в торжественной мессе собора, я звал Солнце с белокурыми ребятами в горах Таунуса, спорил с членами молодежных движений всех конфессий, остановился на Ницше, разочаровывался и упивался им, и заявлял, что мы должны идти за Ницше.

— Литература! — говорил я Хайнцу. — Мы вовсе не знаем, из каких духовных источников питает себя наше действие! Если мы хотим понять, что такое быть немцем, — заклинал я его, — мы должны овладеть произведениями, в которых это отражается! И я читал. Я читал с яростным усердием, ночи напролет, стал ужасом для друзей, у которых были книги, постоянным посетителем городской библиотеки, читал все подряд, от «Эдды» до Шпенглера, все равно, что попадалось, стал клиентом коммунистического «книжного ящика» в Пассаже и библиотеки католического Союза Борромойса. Хайнц закидывал меня гремящими песнями «Божественной комедии», я в ответ бросал в него хлещущими монологами Шекспира; наконец, мы сошлись на Гёльдерлине.