Внеклассные чтения

Наверное, это действительно странно, но твоей жене приходится это терпеть. Приходится терпеть декламацию стихов, которые ты когда-то заучил и которые для тебя теперь неразрывно связаны с "этим".

Твоя белокурая жена лежит и тихо постанывает, а ты, активно двигаясь, но при этом, ровно дыша, сопишь над её грудью:

"Было все очень просто, было все очень мило: Королева просила перерезать гранат, И дала половину, и пажа истомила, И пажа полюбила, вся в мотивах сонат".

И нельзя сказать, чтобы с твоей психикой были какие-то особые проблемы. Просто «это» для тебя неразрывно связано с поэзией. С Северяниным, Лермонтовым, Бродским…

Сопишь ты над ухом своей стонущей жены.

Когда «это» случилось у вас впервые, ты, не сдержавшись, начал читать стихи Рождественского. Это было очень странным для твоей жены. Тогда, почти пятнадцать лет назад, когда твоей женой она ещё и не была.

Она спросила, глядя на тебя, сопящего над ней стихи, расширенными глазами: с тобой всё в порядке?

Тогда, в 87-ом, когда около семи часов вечера ты и твоя учительница литературы оказались у неё дома, она предложила тебе чай. Простой чёрный чай.

Надо сказать, ты ожидал увидеть квартиру своей учительницы несколько иной. Более мрачной…

Старые, потёртые временем, гобелены из готических замков, громоздкие шторы с массивными ламбрекенами, свирепые гипсовые гаргулии у каждой межкомнатной двери из дубового массива, подозрительно щурящиеся на нового гостя… И непременно несколько детских трупиков нерадивых учеников из предыдущих школ, нанизанных на крючья в платяном шкафу.

Но ничего этого не было.

Самая заурядная однокомнатная квартира в «хрущёвке», каких в те времена было пруд пруди.

Обычные деревянные двери из шпона, покрытые голубой краской, местами уже обитой. В большой комнате громоздилось пианино «Элегия» с тремя золотистыми педалями, стоящее у самого окна. В той же комнате располагалась и большая кровать, на которой при желании мог разместиться десяток филиппинцев. Рядом с кроватью стоял огромный тёмно-коричневый шифоньер с непременной коробкой ёлочных игрушек и гирляндой наверху, под самым потолком. Между кроватью и шифоньером расположился высокий торшер из двух ламп, прикрытых плафонами из белого пластика.

В общем, всё было совсем не так, как ты ожидал увидеть. Совсем не такое жилище, какое должно быть у дамы с подобной псевдоаристократической манерностью, как у Нины Васильевны.

За столом на маленькой кухоньке, пока твоя учительница, статно держа осанку, наливает вам обоим чай из чайничка с пожелтевшим ситечком, ты сидишь, тупо пялясь в клеёнку, разрисованную коричневыми узорами вперемешку с оранжевыми цветами.

Вообще, в этой квартире всё преимущественно коричневого и тёмно-оранжевого цветов. И от этого всё равно получается мрачно, пусть здесь и нет гаргулий и старых потёртых гобеленов. Всё подстать тёмно-синему твидовому костюму самой Нины Васильевны. Угнетающе.

Ты сидишь за столом, опустив свой взгляд в коричневую клеёнку, а твоя учительница уже налила чай. Она выуживает из шкафчика над газовой плитой вазу с конфетами "морской камушек" и квадратным печеньем и садится за стол, прямо напротив тебя.

С того момента, как ты вошёл в её квартиру, ты ещё не сказал ни слова. Сама Нина Васильевна тоже не особенно многословна. Она сказала лишь "Куртку повесь сюда", указывая на крючки на стене в коридоре, и потом: "Проходи на кухню, будем пить чай". Незаметно она перешла на «ты», отчего властности в её голосе только прибавилось.

И вот уже прошло около пятнадцати минут, а никто из вас ни слова больше не говорит. Очень напряжённое молчание. Уж лучше она хоть что-нибудь говорила, твоя учительница. Хоть то, какой ты бездарный ученик, какой нелепый, неказистый человек. Или то, какой у тебя безвкусный свитер. Особенно эти волнистые узоры на нём. Такие глупые – сиреневые на бежевом.

Да пусть она говорила бы что угодно, лишь бы не было этой гнетущей тишины.

Нерешительно протягиваешь руку к стакану с чаем и неуверенно делаешь глоток.

– Добавь сахару, – приказным холодным голосом произносит Нина Васильевна, а сама стеклянными глазами смотрит в колеблющуюся поверхность чая в своём стакане.

Добавить сахару? Ты бы с удовольствием, но ты не можешь просто пошевелить рукой. Сидишь и пьёшь чай без сахара. И никаких конфет. Взгляд то на клеёнку, то в стакан.

Когда Нина Васильевна в полной тишине допивает свой чай, она говорит тебе перейти в комнату, чтобы читать там заученный отрывок стиха. И ты следуешь за ней.

За окном уже темнеет – начало марта, как никак. Но твоя учительница не включает большой свет в люстре с безмерным числом декоративных стеклянных тарелочек. Она статно наклоняется, держа спину ровной, и включает торшер у кровати – две полуметровые свечи-плафоны вспыхивают желтоватым светом.

Нина Васильевна говорит тебе встать у окна, а сама садится прямо напротив тебя на кровать. Делаёшь всё, как она сказала. И вот вы – друг напротив друга.