Внемлющие небесам

– Всю жизнь я слышу это от таких слюнтяев, как ты! – орал в ответ Уайт. – Ничего не кончилось – неравенство не ликвидировано, а просто лучше замаскировано. Нам следует оставаться неутомимыми в битве, вплоть до окончательной победы, пока существует хотя бы тень опасения, что она ускользнет от нас. Ты должен помочь мне, парень! Я же не воспитывал из тебя белого… Однако все прозвучало не так, как хотелось бы. «Ты нужен мне, сынок», – вот что полагалось бы сказать. – «Ты должен передать факел нашей эстафеты в грядущее. Ты – моя опора во всем!»

И Джон ответил бы: «Отец, я же ничего не знал об этом…» И почему парень никогда не называет его «папа?»

***

Полет из Вашингтона в Техас – от катапультирования и до самой посадки – оказался хоть и монотонным, но быстрым. Но Джон успел зачитать Уайту краткий отчет о Программе. С закрытыми глазами, откинувшись в кресле, Уайт с раздражением прислушивался к приглушенному свисту воздуха за стенкой, в нескольких дюймах от него с бешеной скоростью обтекавшему полированный металл обшивки. Он давно возненавидел все эти механические и электрические приспособления и устройства, отделившие его от людей; это они швыряли его с места на место, изолировали от остального мира и окружали со всех сторон. Бежать от них невозможно. Он слушал голос Джона, читающего отчет, и чувствовал, как все это начинает заинтересовывать парня и засасывать, и ему захотелось прикрикнуть: «Хватит! Довольно зачитывать мне эту ерунду, слышать ничего не желаю. У меня от всего этого только гудит голова. Зачем ты попусту растрачиваешь свои чувства на все эти бесполезные Программы? Прибереги-ка их лучше для меня! Кончай читать, давай поговорим, как это пристало беседовать отцу с взрослым сыном, – с уважением и общими воспоминаниями, – поговорим о самих себе!» Однако он знал: Джон не одобрил бы таких слов и не понял бы его. И он продолжал слушать голос сына…

***

Первые три десятилетия Программы оказались нелегкими. Энтузиазм с годами таял, поскольку весь пыл и отчаянные попытки, все напряжение ума и воображения исследователей – в конечном счете оказывались пустой тратой времени. Директора приходили и уходили, сменяя друг друга, моральное самочувствие сотрудников ухудшалось, а финансирование Программы осуществлялось как бы из милости. Именно в такое время в Программу пришел Макдональд, и через каких-то пару лет возглавил ее. И, хотя по-прежнему так и не удавалось принять ни одного сообщения или, по крайней мере, распознать в потоке принятых импульсов, Программа медленно, но все же вставала на ноги, постепенно адаптируясь к долгосрочному характеру задачи, и работа, наконец, вошла в свое русло.

А затем, спустя пятьдесят лет со дня старта Программы, во время очередного прослушивания обычной записи информации с Большого Уха – гигантского радиотелескопа на околоземной орбите – одному из ученых-исследователей показалось, он слышит голоса. Он пропустил все через фильтры, отсеял шумы и помехи, усилил сигнал и различил обрывки музыки и голосов, говорящих по-английски.

Самолет приземлился в Хьюстоне. Первым же вопросом, заданным Уайтом встречавшим его особам, был:

– Иеремия здесь?

Встречающие засуетились. Наконец, кто-то передал президенту слова проповедника: «Если президент захочет встретиться, он знает, где меня найти». Уайт вздохнул. Аэропорты – с их прилетами и вылетами – он ненавидел за их суету, шум и запах. И всегда испытывал только одно желание – поскорее вырваться из ненавистного места.

– Едем к нему, – приказал он.

Не обошлось без попыток протестов, однако, в конце концов, по чистым широким улицам Хьюстона его препроводили к холму, где возвышался невероятных размеров купол – солитарианский храм. Затем последовал переход по мрачным и пыльным подземным коридорам к небольшой комнатке. Огромной тяжестью нависавший над ней стадион делал ее еще меньшей.

Немолодой человек сидел у старого туалетного столика с зеркальцем. Белоснежные волосы, морщинистое лицо и проницательные черные глаза. Уайту сразу стало ясно: поколебать этого человека невозможно. Но попытаться все же следовало.

– Иеремия? – осведомился он.

– Мистер президент? – ответил Иеремия таким тоном, будто произнес «Ave, Caesar!».

– Вы только что вернулись из Аресибо с копией послания, – сказал Уайт.

– Я вернулся ни с чем, – возразил Иеремия, – а если мною и получено послание, то оно адресовано лишь мне. И у меня нет поручения говорить от имени других.

– Такое поручение, увы, есть у меня, – грустно произнес Уайт. – Поэтому я требую никому не сообщать о содержании послания.

– Так мог бы приказать, наверное, фараон Моисею, сошедшему с горы.

– Вот только я не фараон, а ты не Моисей, да и послание – не десять заповедей.

В глазах Иеремии вспыхнуло пламя, однако голос его, напротив, сделался необычайно мягким:

– Приказываешь мне в уверенности большей, нежели это допустимо. За тобой – легион. – Он обвел взглядом охрану и свиту, столпившуюся в дверях и коридоре. – За мною же – одинокая миссия. И я исполню ее, несмотря на все чинимые препоны, сегодня же вечером.