Внесите тела

Рассказывает о девизе Генриху. Улыбка, кивок, полное одобрение. Голубые глаза короля безмятежны. Всю осень этого тысяча пятьсот тридцать шестого года на витражах, на каменной и деревянной резьбе белых соколов будут заменять на фениксов, геральдических львов обезглавленной женщины – на леопардов Джейн Сеймур. Экономия расходов: достаточно исправить животным головы и хвосты.

Венчание проходит быстро и без помпы, в королевиных покоях Уайтхолла. Между Джейн и королем обнаружилось дальнее родство, но все нужные разрешения получены.

Перед церемонией Генрих выглядит печальнее, чем положено жениху в такой день. Прежнюю королеву не вспоминает: она в могиле уже десять дней, а Генрих и словом ее не помянул. «Не знаю, Сухарь, будут ли у меня еще дети, – говорит король. – Платон учит, что наилучшее потомство рождается у мужчин от тридцати до тридцати девяти лет. Я уже вышел из этого возраста. Мои лучшие годы позади. Куда они ушли, не знаю».

Король чувствует, что судьба недодала ему обещанного. «Когда умер мой брат Артур, отцовский астролог предрек мне счастливое царствование, богатство и много сыновей».

По крайней мере вы богаты, думает он, а если будете держаться меня – станете несравненно богаче. Где-то в вашем гороскопе присутствовал Томас Кромвель.

От покойницы остались долги, которые надо возвращать, около тысячи фунтов – их покроет конфискованное имущество. Она задолжала своим скорняку и чулочнику, плетельщицам и торговцу льняным товаром, аптекарю, шорнику, красильщику, кузнецу и булавочнику. Статус ее дочери под вопросом, однако девочка хорошо обеспечена золотыми подзорами для кровати, а также чепчиками белого и пурпурного атласа с золотой отделкой. Королевиной вышивальщице причитается пятьдесят пять фунтов, и хорошо видно, на что пошли деньги.

Палачу-французу уплачено двадцать три фунта с лишним, но это расход, который едва ли повторится в будущем.

В Остин-фрайарз он берет ключи и заходит в каморку, где хранится Рождество, где плакал от страха запертый Марк. Крылья из павлиньих перьев придется уничтожить. Падчерица Рейфа едва ли спросит о них в следующее Рождество – дети не помнят, что было год назад.

Вытряхнув крылья из мешка, он растягивает холстину, подносит ее к свету и видит прореху. Теперь понятно, как перья вылезли и щекотали лицо покойника. Они облезлые, как будто погрызенные, яркие павлиньи глазки2 поблекли. Да и вообще – пустая безделица, ничего ценного.

Он думает о своей дочери Грейс. Думает, изменяла ли мне жена? Когда я уезжал по кардинальским делам, а это случалось часто, утешалась ли она с торговцем, у которого покупала шелк? Или, как многие женщины, со священником? Вспоминая Лиз, ему трудно в такое поверить. Однако у нее было грубое лицо, а у Грейс – прекрасное, с тонкими чертами. Сейчас оно видится смутно – смерть забирает воспоминания одно за другим, оставляя лишь тонкий налет праха.

Он спрашивает Джоанну, сестру покойной жены:

– Как ты думаешь, у Лиз были другие мужчины? Я хочу сказать, в пору нашего брака.

Джоанна негодует:

– Да как ты мог подумать? Гони эту мысль туда, откуда пришла.

Он пробует последовать совету, но не может отделаться от чувства, что Грейс ушла от него еще дальше. Она умерла совсем маленькой, он даже не успел заказать портрет. Ее одежда, ее мяч и деревянная кукла давным-давно розданы. А вот от его старшей дочери, Энн, осталась тетрадь. Иногда он достает ее и читает выведенное твердым почерком имя. Энн Кромвель. Тетрадь Энн Кромвель. Разглядывает рыбок и птиц, которых она рисовала на полях, русалок и грифонов. Он держит тетрадь в деревянной шкатулке, обитой изнутри и снаружи красной кожей. Крышка выцвела до бледно-розовой, и, только подняв ее, видишь прежнее карминно-красное нутро.

Короткие летние ночи он проводит за письменным столом. Бумага драгоценна, поэтому черновики не выкидывают, а переворачивают и пишут на обороте. Часто он берет старые листы и видит беглые записи канцлеров, давно обратившихся в прах, министров-епископов, спящих под мраморными плитами с перечнем их заслуг. Поначалу, когда он вот так натыкался на записи кардинала – короткий расчет, брошенный черновик, – сердце сжималось, вынуждая отложить перо и ждать, пока схлынет пароксизм горя. Теперь он привык к этим встречам, но сегодня, перевернув лист и увидев почерк кардинала, в первый миг не узнает его, как будто свет, падающий под непривычным углом, изменил очертания букв. Это мог написать кто-нибудь полузнакомый, должник или заимодавец, с которым ему случилось вести дела месяца два назад, либо смиренный писарь, строчащий под диктовку хозяина.