Внесите тела

Король говорит:

– Когда я вспоминаю, что сделал для нынешней королевы, как поднял ее до себя, дочь обычного джентльмена… то не могу понять, что тогда на меня нашло.

Смотрит на советников, будто вопрошая: а вы понимаете, доктор Кранмель?

– Мне думается, – продолжает Генрих неуверенно, подыскивая нужные слова. – Мне думается, что меня бесчестно склонили к этому браку.

Он, Кромвель, смотрит на вторую половину себя, будто в зеркало; Кранмер опускает глаза.

– Что значит бесчестно? – спрашивает архиепископ.

– Я уверен, что был тогда не в себе. Как и сейчас, впрочем.

– Сир, – говорит Кранмер. – Ваше величество. Помилуй Бог, конечно, вы не в себе. Вы понесли большую утрату.

Две, думает он, ваш сын родился мертвым, а вашу первую жену опустили в землю. Немудрено, что вы трепещете.

– Сдается, что меня приворожили, – говорит Генрих, – может, заклятием, может, зельем. Женщины такое умеют. А если это верно, то брак недействителен, ведь правда?

Кранмер протягивает руки, будто силится остановить набегающий морской вал. Архиепископ видит, как тает в воздухе его королева, столько сделавшая для истинной веры.

– Сир… сир… ваше величество…

– Довольно! – обрывает Генрих, как будто это Кранмер начал разговор. – Кромвель, в бытность солдатом вы не слышали о чем-нибудь, что могло бы исцелить мою ногу? Я снова ею ударился, и врачи говорят, там скапливаются дурные соки. Они опасаются, что гниение дошло до кости. Только никому не рассказывайте – не хочу, чтобы стало известно. Велите пажу позвать Томаса Викери. Пусть отворит мне кровь, может, полегчает. Доброй вам ночи. Надеюсь, даже этот день когда-нибудь закончится.

Последние слова обращены скорее к себе, чем к собеседникам.

Доктор Кранмель выходит. За дверью один из них поворачивается к другому.

– Завтра его настроение может перемениться, – говорит архиепископ.

– Да. Человек, когда ему больно, может сказать что угодно.

– Нам не следует обращать внимание на его слова.

– Не следует.

Они словно два человека, идущие по тонкому льду: ступают мелкими шажками, держатся друг за друга. Как будто это поможет, когда по обеим сторонам разверзнутся трещины.

Кранмер говорит неуверенно:

– У него от горя мутится разум. Не мог же он столько добиваться Анны, чтобы так быстро ее отбросить. Скоро они совершенно помирятся.

– К тому же, – замечает он, – не в обычае Генриха признавать ошибки. У него могут быть сомнения касательно своего брака, но горе тому, кто первый о них заговорит.

– Надо успокоить его сомнения. Мы с вами должны это сделать.

– Он хотел бы восстановить дружбу с императором. После смерти Екатерины им не из-за чего оставаться в ссоре. И надо признать, что нынешняя королева…

Он не решается сказать «лишняя». Не решается сказать «помеха для мира».

– Стоит у него на пути, – без обиняков заканчивает Кранмер. – Но не станет же он ею жертвовать в угоду императору или кому бы то ни было еще? Риму не стоит на это рассчитывать. Он не отступится.

– Да. Уж поверьте, наш добрый государь не отступится от своей церкви.

Кранмер слышит то, что он оставил недосказанным: для сохранения церкви Анна королю не нужна.

Хотя, говорит он Кранмеру, трудно вспомнить короля до Анны, трудно вообразить без нее. Она все время рядом. Читает через плечо его письма. Проникает в его сны. Даже когда лежит рядом с ним на ложе, для нее это недостаточно близко.

– Я скажу вам, что мы должны сделать. – Он сжимает Кранмеру локоть. – Давайте устроим обед и пригласим герцога Норфолка.

Кранмер отшатывается:

– Норфолка? Зачем?

– Для примирения, – беспечно говорит он. – Боюсь, что в день печального случая с королем я… хм… неуважительно отнесся к притязаниям герцога. В шатре. Когда он туда вбежал. Вполне обоснованным притязаниям, – уточняет он с почтительной миной. – Разве герцог – не главный из пэров королевства? Нет, я всем сердцем ему сочувствую.

– Что вы натворили, Кромвель? – Архиепископ бледен. – Что вы натворили в шатре? Подняли на Норфолка руку, как прежде на герцога Суффолка?

– На Брэндона? Да я всего лишь его отодвинул.

– Когда он этого не хотел.

– Ради его же блага. Если бы не я, Чарльз своим языком довел бы себя до Тауэра. Понимаете, он оскорблял королеву.

Что дозволено, думает он, только самому Генриху, но не мне и не кому-либо другому.

– Ну пожалуйста, давайте устроим обед. У вас в Ламбетском дворце. Ко мне Норфолк не придет: подумает, будто я хочу подсыпать ему сонного порошка в кларет, погрузить его на корабль и продать в рабство. А к вам заглянет с охотой. Я пришлю дичь. И желе в виде главных дворцов герцога. Вам не надо будет тратиться, а вашим поварам – хлопотать.

Кранмер смеется. Ну наконец-то. Это большая победа – вызвать у архиепископа хотя бы улыбку.

– Как желаете, Томас. Обед так обед.

Архиепископ кладет ему руки на плечи, целует сперва в правую щеку, затем в левую. Лобзание мира. Он не чувствует в душе покоя или хотя бы утешения, идя в свои комнаты по неестественно притихшему дворцу: издали не доносятся звуки лютни, разве что обрывки молитв. Он пытается вообразить недоношенный плод, человечка не больше крысы, со старческим и мудрым лицом.