Внесите тела

Конец марта. Перепуганная мистрис Сеймур просит беседы с королевским секретарем. Встречу устраивает сэр Николас Кэрью, хотя сам участия не принимает – осторожничает. Вместе с Джейн приходит ее вдовая сестра. Бесс бросает на него ясный испытующий взгляд, но тут же опускает глаза.

– Вот в чем мое затруднение, – говорит Джейн и умолкает. Смотрит на него в отчаянии. Он думает, может, она только это и хотела сказать: «Вот в чем мое затруднение».

Она говорит:

– Невозможно… С его величеством невозможно и на мгновение забыть, кто перед тобой, даже когда он сам требует. Чем дольше он твердит: «Джейн, я твой смиренный обожатель», тем меньше в нем смирения. И каждый миг думаешь: а вдруг он замолчит и мне надо будет что-нибудь сказать? Мне кажется, я стою на подушечке для булавок, все булавки остриями вверх. Я все время думаю, что привыкну, что следующий раз будет лучше, но как только он входит и начинает: «Джейн, Джейн», я чувствую себя ошпаренной кошкой. Хотя вы когда-нибудь видели ошпаренную кошку, господин секретарь? Я – нет. И вот я думаю, если сейчас мне с ним так страшно…

– Он любит, чтобы его боялись. – Вместе со словами приходит осознание их истинности, но Джейн его не слышит – слишком занята тем, что пытается сказать.

– Если мне сейчас так страшно, каково видеть его каждый день? – Джейн осекается. – Ой. Вы, наверное, знаете, господин секретарь. Вы с ним почти каждый день. И все равно, думаю, это другое.

– Другое, – соглашается он.

Бесс приходит на выручку сестре:

– И все равно, мастер Кромвель, не могут же это все время быть парламентские акты, и депеши послам, и доходы, и монахи, и Уэльс, и пираты, и козни изменников, и Библии, и присяги, и земли, и аренды, и цены на шерсть, и можно ли нам молиться за умерших. Беседуете же вы иногда на другие темы.

Он изумлен, как точно она перечислила пункты, будто знает про него все. Ему хочется схватить ее за руку и воскликнуть: «Бесс, выходите за меня замуж!» Как бы у них ни получилось в постели, у нее есть дар коротко формулировать суть, которого лишены почти все его помощники.

– Так как? – спрашивает Джейн. – Они есть? Другие темы?

Он не может думать. Мнет в руках шапочку. Силится припомнить.

– Лошади. Генрих интересуется простыми ремеслами. В молодости я мог подковать лошадь, он выспрашивал, как это делается, какие подковы лучше, чтобы при случае изумить своих кузнецов знанием их тайн. Или вот архиепископ. Может сесть на любую лошадь. Он вообще человек робкий, но к лошадям подход знает, научился управляться с ними в детстве. Когда он устает от Бога и людей, мы беседуем на эти темы с королем.

– А еще? – спрашивает Бесс. – Вы проводите с ним много часов.

– Собаки. Охотничьи псы, их достоинства и породы. Форты. Как их строить. Пушки. Какая у них дальность. Как их отливают. – Он проводит рукой по волосам. – Иногда мы говорим: надо бы выбрать денек, поехать в Кент, поговорить с тамошними литейщиками, посмотреть, как они работают, предложить им новые способы литья. Только все как-то не получается.

Ему вдруг становится нестерпимо грустно. И в то же время он чувствует, что если бы сейчас в комнату бросили перину (что маловероятно), он бы повалил на нее Бесс и взгромоздился сверху.

– Мы поняли, – обреченно говорит Джейн. – Я бы не смогла отлить пушку даже под угрозой смерти. Извините, что отняли у вас время, господин секретарь. Возвращайтесь в свой Уэльс.

Он понимает, что она хочет сказать.

На следующий день Джейн доставляют королевское письмо вместе с тяжелым кошельком. Все разыгрывается при достаточном числе свидетелей.

– Я должна вернуть кошелек, – говорит Джейн (но не прежде, чем любовно взвесила его в своей крохотной ручке). – Я должна просить короля, если он желает подарить мне деньги, прислать их снова, когда я буду состоять в законном супружестве.

Письмо, говорит Джейн, ей лучше не вскрывать: слишком хорошо она знает сердце короля, его пылкое и галантное сердце. У нее же самой есть единственное богатство: ее добродетель, ее девическая честь. Так что… нет, нет, она не смеет.

И тут, прежде чем вернуть письмо, она двумя руками подносит его к губам и оставляет на печати целомудренное лобзание.

– Поцеловала! – восклицает Том Сеймур. – Какой добрый дух ее надоумил? Сперва его печать, затем, – он хмыкает, – его скипетр.

На радостях он сбивает с брата шляпу. Том проделывает это лет двадцать, а Эдвард ни разу не посмеялся шутке, однако сейчас даже он улыбается.

Когда посланец возвращает письмо королю, тот внимательно выслушивает рассказ и светлеет лицом.

– Теперь я понимаю, что не надо было его посылать. Кромвель говорил о невинности и добродетели мистрис Сеймур, как я теперь понимаю, справедливо. Впредь клянусь не делать ничего, что бы оскорбило ее честь, и даже говорить с ней буду только в присутствии родных.