Внимание: «Молния!»

— Тише ход, тише, — говорит водителю порученец командующего.

К дороге теперь все чаще подступают неубранные хлеба. Всюду предупредительные дощечки. Земля густо усеяна минами. Колосья ржи спутались и поникли. Примятые ветрами, исхлестанные дождями, они почти осыпались.

Ближе к Чепухину хлеба скошены. У деревянного моста, перекинутого через обмелевшую Полатовку, водитель, по знаку командующего, останавливает «виллис». Ватутин выходит из машины.

Родная земля! И радость возвращения, и какая-то грусть по тому, что ушло и никогда больше не повторится. Как близки и дороги его сердцу знакомые с детства тополя, и соломенные крыши хат, и голубой купол церквушки, меловые бугры, которые казались когда-то огромными горами, — все это будит воспоминания, наполняя душу невольным трепетом.

Он стоит, вслушиваясь в далекое прошлое. Берет ком земли. Мнет его в руках.

Доносится крик. Сначала неразборчивый, а затем, приближаясь, становится ясным:

«Мужики, ко мне! Все ко мне!»

Ватутин смотрит вдаль. Ком земли в руках словно расплывается в необъятную ширь поля. Оно шумит, наполняется голосами. Бегут крестьяне, спешат старики, старухи, дети. Его отец, Федор Григорьевич, яростно размахивая листом бумаги, вскакивает на случайно подвернувшуюся телегу, кричит:

«Вот она, наша долюшка-судьбинушка... Эта мужицкая грамота Лениным подписана». Но прочесть ничего не может: слезы радости заливают и заливают глаза.

«Где твой Никола? Пусть он читает!»

«Николку, Николку! — настаивают другие голоса, — Федор, где твой сын?»

Ватутин чувствует, как он пробирается сквозь жарко дышащую толпу. Слышит свой звонкий, юношеский голос:

«Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа».

Прошло столько лет, а он видит улыбки на лицах, узнает голоса ликующих крестьян.

Дальше Ватутин идет пешком, не торопясь, как бы отыскивая одному ему давно знакомую тропинку. Война безжалостно изменила пейзаж родного Чепухина. Деревья хранят следы артиллерийского обстрела, чернеют горелые хаты. С полуразрушенной церквушки неожиданно поднимается аист, пролетает над Ватутиным, направляясь к Полатовке. И тут же откуда-то издалека ему слышится детский голос: «Ко-о-ля! Иди-и до-мой! Дедушка Григорий приехал. Нам пряник привез!»

Ватутин уже идет по широкой дороге. На месте школы — одни развалины. Но все далекое оживает: «Тише, дети, тише! Коля Ватутин прочтет нам стихотворение». Слышит он голос учителя и про себя повторяет заученный в детстве с таким старанием первый стих:

Вчера я отворил темницу
воздушной пленницы моей,
я рощам возвратил певицу —
я возвратил свободу ей.

Ватутин проходит мимо чудом уцелевшего здания сельсовета. Судя по белому флагу с красным крестом, теперь здесь санбат. А когда-то... Слышится удар камня в оконную раму. Звон разбитого стекла, выкрики: «Кончай с колхозом! Долой!» — «Спокойно, граждане! Мы не пойдем на поводу у кулаков. Нас не запугать! Колхоз будет жить! Сейчас выступит наш земляк, комбриг Николай Федорович Ватутин!»

У дороги старая, склонившаяся над колодцем верба. И сразу же горячий шепот из ее листвы: «Коля, я тебе не пара... Я батрачка... неграмотная... А ты командир Красной Армии». — «Не смей, молчи, не надо... люблю тебя...» Тишина. Бесконечность неба. Бесконечность земли. И только лишь двое: Он и Она во всей этой необычности...

Ватутин прошел под тенью вербы и, выйдя на ранний утренний свет, увидел, как из хаты с небольшими оконцами под соломенной крышей, окруженная детьми, вышла мать. На голове у Веры Ефимовны по-крестьянски повязана косынка, на шее, поверх ситцевой кофточки, старенькое монисто. Петух, взлетев на ствол танковой пушки, бьет крыльями, возвещает утро. Вера Ефимовна строго обращается к нему:

— Ах, ты, горлан! Гитлеряку прогнали, так ты голос повысил! Птенцов моих рано разбудил! А ну-ка, слазь с этой оглобли! Пошел, петька, пошел!

Вера Ефимовна стояла у калитки, возле нее толпились дети. Какое же чуткое изболевшее материнское сердце... Вера Ефимовна оглянулась, увидела сына и невольно всплеснула руками.

— Мама! — Ватутин ускоряет шаг, стремительно идет, бежит... — Мама! Он обнял мать. Ее глаза, вечно любящие и вечно ждущие, в слезах... И в них — то далекое, когда носила она своего Николеньку на ласковых, нежных руках, купала его в настоях пахучих степных трав, снаряжала первый раз в школу...

Несколько мгновений они стоят молча. Дети, образовав круг, смотрят на них тревожно, настороженно, с какой-то надеждой — так смотрят только дети войны.

А в хате Ватутиных раздается отрывистый стук. Танкисты на старом дубовом столе играют в домино.

Сержанту Козачуку не везет. Он горячится, нападает на своего партнера:

Ты опять проехал! Зевать нельзя!

Партнер медлит с ходом.

Козачук злится:

— Божье несчастье... Завтра танковый полк переформируют, а ты все чего-то ждешь. — Стремительно встает: — Крыша! — С оглушительным треском ложится на стол костяшка. — Ну, что же вы скисли? — обращается Козачук к растерянным противникам. Торжествует. — Попались, тигры!