Вниз по Шоссейной

Что Мейша?! Как рассказывала одна умная женщина, слушая тогда Аврома Немца, даже камни могли заплакать.

Известно, что, когда он кончил говорить, к нему подошел сам Шмул Александров, он курил трубку, но, когда слушал Аврома, перестал затяги­ваться, и трубка погасла. Он подошел к Аврому и сказал:

— Спасибо вам за ваши слова!

Известно, что Мейша подошел к Годкину и как ни в чем не бывало сказал:

— Меня и Матлю пригласил в гости Герасим Окулич с форпггадта. Я хочу попросить вас проутюжить мою парадную тройку. Матля в прошлые гости прожгла утюгом жилетку, у вас это получится лучше.

На что Годкин, улыбнувшись, ответил:

— Несите костюм сейчас, и я сделаю из него картинку, и, вообще, что это вы перестали к нам заходить?

Известно, что оказавшаяся в Матлином дворе проститутка Хашелька, имя которой стало кличкой для всех бобруйских распутниц, бросила свое пога­ное ремесло, устроилась в веревочно-мотальном цехе и достигла звания ударницы.

Известно, что «веревочники» перестали воровать Матлины фрукты и заколотили потайной лаз.

Мейша часто захаживал к Годкину посмотреть, как играют в рамс, и послушать анекдоты парикмахера Гершковича.

Матля с удовольствием и с толком замачивала в кадках яблоки.

О Матлиных моченых яблоках надо сказать особо.

Из всех ее заготовок это было наиболее сложное священнодействие. Мейша допускался только к подготовке бочек, и то под строгим ее контро­лем. А потом начиналось колдовство, где в ход шли ржаная солома, мука, хрен, корица, вишневый лист и...

Вы, наверное, подскажете: «И чеснок?».

Может быть... Может быть.

А собственно говоря, зачем вам знать этот Матлин секрет? Все равно так замочить яблоки вы не сможете. Здесь нужен опыт и что-то еще, что могла только Матля. Да и антоновки такой сейчас не найти.

После страшных морозов тридцать девятого года что-то случилось с белорусской антоновкой. Она долго не сохраняется, часто гниет изнутри и, даже чистая на вид, полежав в тепле несколько дней, становится рыхлой.

Сопкой, как говорят в Бобруйске.

Когда его зарыли, и они вернулись с кладбища, и мама, закрыв лицо руками, раскачиваясь, тихо стонала, а Нехама, глотая рыдания, говорила мне:

— Бромочка! Он лежал такой красивый... с разрезанной шией... — а я тупо смотрел на распухшее от слез, какое-то бледно-зеленое лицо маленькой Сони и тупо думал, почему шией, а не шеей и зачем ее разрезали, ведь и так она задушена веревкой, — вошла Матля и принесла большой кусок лекаха и миску с мочеными яблоками.

— Это вам, сиротам, чтобы не было так горько, — сказала она. И тогда я тупо взял моченое яблоко и надкусил его.

Что-то сжалось в горле, какой-то комок остановил дыхание, и страшный, сдавленный вопль вырвался из всего моего существа.

...Он давно затих, лишь иногда в тяжелых снах повторяется его беззвуч­ный отголосок.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зачем валенкокатальному цеху Бобруйского горпромкомбината красная масляная краска в тюбиках?

Может быть, все беды начались с того, что экспедитор Нохим Лившиц — специалист своего дела и знаток пословицы «Дают — бери» — получил на могилевской базе по разнарядке три ящика этих красок.

Может быть, эти чертовы краски стали причиной всех последующих несчастий, а может быть, никакой самостоятельной причины не было, просто время само назначало причины и поворачивало, как ему было угодно, это дьявольское колесо, которое умные люди называют колесом истории...

Может быть, эти краски простояли бы на складе у Зуся Кроля сто лет, пока бы их не съели крысы, — говорят, что иногда, одурев, они делают это.

Так бы и стояли на складе эти ящики с красками, постепенно заваливаясь различным хламом и бесцельно высыхая, если бы не добрая душа Зуся и его непреодолимое влечение к искусству, выражавшееся в частом посещении художника Рондлина, разглядывании его картин и расписных ковриков с оленями и охотниками, а иногда и в дружеской выпивке под нехитрую закуску из свежих куриных яиц, луковицы и хлеба.

Если бы не эти красные тюбики, наверно, все бы сложилось иначе, и Рондлин, напевая и что-то бормоча, продолжал бы с любовью выписывать ветки и травинки на своих пейзажах, кормил бы кур и одаривал своих гостей одичавшими цветами из запущенного палисадника.

Две куры-несушки и горластый черный петух жили у него в доме на кухне, превращенной в мастерскую, и располагались на перекладинах лест­ницы, прислоненной к давно не беленной печке.

Их постоянное кудахтанье и петушиные выкрики напоминали Рондлину его беззаботную жизнь в Паричах и то давнее время, когда он написал портрет дедушки, читающего Тору, и пейзаж с Березиной и сараем на берегу.

Эти картины, слегка почерневшие и подернутые временем, висели в простенке между двумя окнами, выходившими на улицу.

Часто, глядя на них и услышав петушиный крик и придавая ему какое-то свое символическое значение, Рондлин решал, что еще все впереди и звездный час его творчества вот-вот должен наступить.

А тут эти красные тюбики...