Вниз по Шоссейной

А Нехаме снился розовый и спокойный сон. Там дом был корабль, и он плыл по волнам цветущего сада. Лепестки осыпали ее лиловое бархатное платье все гуще и гуще, словно снег, превращая его в искрящуюся белую, пенящуюся и сливающуюся с цветением накидку.

На берегу этого потока стоял одетый в белый летний костюм акцизный чиновник. В руках у него был раскрытый большой черный зонт. Держа его обеими руками, он размахивал им все быстрее и быстрее, отчего получался какой-то шуршащий со свистом, нарастающий и заполняющий небо и пространство каркающий шум.

«…Так летят вороны», — подумала Нехама.

Может быть, этот шум в голове и черные с желтым дыры в глазах испытала бедная моя Нехама, когда довольно вежливый следователь ГПУ, путая наганом, заставлял ее смотреть не мигая на ослепительно яркую электрическую лампу, спокойно и монотонно спрашивая:

— Где спрятали золото?

— Где спрятали золото?

Ее не били. Ей почему-то всегда везло.

Кто знал, что эта милая, в садах и еврейских домиках Шоссейная, в конце которой каждый день мирно садилось солнце, станет дорогой, по которой так часто в город будут приходить враги?

…Шмула спрятали под полом лавки, но этот проклятый кашель выдал его. Вытащили. И франтоватый хорунжий, удивившись, как это жид и без бороды, вымазал ему лицо мокрой золой из печки, куда весело помочились бравые легионеры.

Можно сказать, что и Шмулу повезло. Били не сильно, а так, по лопаткам, почти дружески, чтоб кашель прошел.

А Хаим-Беру саблей бороду отрезали.

Нехаме совсем повезло. Ее и Лейку спрятали у Белугина.

…Прогнали врагов, так теперь свои золото ищут.

Опять Шмула били. Какая-то сволочь донесла, что спрятал он золото в банной речке Говнюхе возле сииагоги. Пригнали пожарную машину, помпой откачивали мутную воду. Ничего не нашли.

Бедная моя Нехама!

Я и сейчас, через столько лет вижу твое испуганное и доброе лицо.

У вас уже отняли дом и лавку, вы уже «лишенцы». Ты давно похоронила Шмула, и совсем не там, где он предполагал.

Тысячи несостоявшихся «если бы» привели тебя в ту рано начавшуюся зиму в наш дом.

ЕСЛИ БЫ ты так не испугалась и не передала свой испуг ему, полуживому, с отбитыми почками, всего несколько дней тому назад вынутому из первой петли, сделанной из оборы того «трохциста»…

ЕСЛИ БЫ тогда в городе горел свет, а не тлели керосиновые лампы…

ЕСЛИ БЫ не была так заманчива лыжня вдоль Шоссейной…

ЕСЛИ БЫ нашелся фонарь и мы обнаружили его раньше…

ЕСЛИ БЫ я мог разгрызть затянутую узлом петлю…

ЕСЛИ БЫ, ЕСЛИ БЫ, ЕСЛИ БЫ…

ЕСЛИ БЫ не акцизный чиновник, я бы мог родиться в Америке.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вы знаете вкус моченых яблок?

Этот удивительный вкус, когда запахи осеннего зрелого плода смешиваются с запахом и свежестью первого снега…

Надкусив это золотистое и влажное чудо, брызнувшее чуть пощипывающим, словно зельтерская вода, солоноватым соком, вы погружаетесь в мир вашего детства. Нужно закрыть глаза, чтобы лучше почувствовать этот сложный, протяжный, давний и тревожный вкус…

И тогда со звоном, похожим на удар старинных часов, откроется дверь маленького, под огромной липой домика на Шоссейной.

Это, если идти от кино «Пролетарий», буквально рядом, по той же стороне, через два, нет, три дома. Сначала будет дом зубного врача Гельфанда, потом белый каменный дом, где милиция, потом проулок к Черниным, потом дом портного Годкина — и это сразу за липой. Она растет за забором у Годкина, но как-то так получается, что вся она над домом Мейши и Матли, вернее, над небольшим, наполовину крытым двориком, втиснувшимся между домами и заполненным тазами, корзинами и кастрюлями.

Липа огромная. И осенью палые листья заваливают крышу этого дворика, плотно, в несколько слоев укрывают часть большого двора с сараем и другими постройками из позеленевших от времени досок.

Однажды полушутя Мейша, уставший от сбрасывания с крыши и сгребания во дворе этих надоевших листьев, обратился к Годкину:

— Это дерево растет у вас, а убирать его отходы должен я?

— Так вам на роду написано, — ответил Годкин.

Шутливая перебранка стала набирать силу, и дело кончилось тем, что Мейше, когда-то знавший покойного отца Рудзевицкого, встретив его близкого к начальству сына, пожаловался.

Рудзевицкий посоветовал написать аргументированное (так и сказал — аргументированное) заявление в Горкомхоз, передать ему, а он отнесет его и добьется решения, в котором будет сказано: «Дерево спилить».

Как ни убеждала Матля всегда покладистого Мейшу не делать этого, он сел за стол, достал чернильницу-невыливайку с засохшими чернилами, подлил в нее воды из чайника, выковырял ручкой с пером «рондо» на конце всплывшую дохлую муху и стал писать.

Легче было объясняться с Годкиным, чем составить это заявление, да и перо при извлечении мухи было расщеплено и выводило какие-то жидкие, водянистые двойные полоски.

Мейше вырвал из тетрадки еще пару листов и опять начал выводить слово «заявление».

И опять ничего не получилось.

Мейше плюнул и произнес свое, известное всем соседям и клиентам, «А гунт и дос верт», это значило, что дело ни черта не стоит; в буквальном переводе — стоит собаки. И лег спать.