Вниз по Шоссейной

Или, может быть, действительно, седой Шмул и Исаак в пожарной форме, с кровавым шрамом на шее, защитили нас? Мы не ушли. Мы остались в наших комнатах. И больше к нам, чтобы выгнать из них, никто не приходил.

Мама шла с ночного дежурства и время от времени погружала лицо в еще влажный букет, только что срезанный для нее садовником. Наверное, она нравилась садовнику водолечебницы, и он каждый раз дарил ей цветы.

Мама шла по еще пустынной, освещенной встающим солнцем Пушкинской улице, и четкий стук ее каблучков был слышен издали и будил во мне радость.

Я и теперь, через много лет, стараюсь идти этой улицей и даже в дождь, прислушиваясь к себе, слышу звук ее шагов. Она шла и вдыхала запах цветов, моя красивая и молодая мама…

Вы не забыли портняжку Рабкина со свертком перешитой одежды? Он нес этот сверток нам. Одежда перешита для меня, как просил в своей записке Исаак.

И они — портняжка Рабкин и мама с букетом цветов — встретились у входа в наши комнаты. Она еще не успела открыть дверь и увидела его. Цветы упали на пол, и, опираясь на косяк двери, мама зарыдала. А портняжка утешал ее, и по его изъеденным оспой щекам и носу из маленьких добрых глаз тоже текли слезы, заполняя рытвины на его лице и делая его гладким, каким-то неземным.

Он не взял денег за работу, как она его ни уговаривала, и ушел, сморкаясь в грязный платок и шаркая большими, с чужих ног, ботинками.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

…Пятисоткилограммовая бомба почему-то не взорвалась и, зарывшись наполовину в землю, чужеродно и непонятно торчала из развороченных булыжников. Она упала вместе с несколькими другими бомбами, грохнувшими где-то на окраине города.

Бомбы сбросили ночью, может быть, случайно или для острастки, пролетая над городом куда-то к другой, более важной цели. Днем саперы взрывали уткнувшуюся в землю бомбу. Взрыв качнул дома, осколки взметнулись к небу и, падая, прошуршали в деревьях. По улице, подпрыгивая, бежал пацан и, торжествуя, кричал:

— Меня ранило! Меня ранило!

Одной рукой он зажимал плечо. Из-под его ладони, заливая футболку текла кровь.

По Шоссейной уже несколько дней, с той стороны, где садилось солнце, шли беженцы. Их называли «западниками». Их жалели, кормили и оставляли ночевать.

Потом проехали и прошли покрытые пылью военные. Они бестолково отвечали на вопросы, просили пить и двигались дальше, за Березину.

Затаенно звякнув подвязанными колоколами, оставили депо и ушли за Березину пожарные машины.

К вечеру по опустевшей Шоссейной под конвоем куда-то увели заключенных.

Когда стемнело, Шоссейная была пустынна.

Нас обещали увезти, и мы закрыли на большой фигурный ключ наши комнаты и ночью, в доме Матлиных сестер, ждали машину Мужья Матлиных сестер обещали, что эта машина завезет нас, и их, и всех их соседей далеко за Березину туда, где война не сумеет нас догнать.

Машины не было, и Фанин муж, обстоятельный Гершн, повязал галстук, налил в бокал вина и сказал, что мы все остаемся. Он, наверное, понимал, что это значит, потому что голос его дрогнул, и он медленно, как на поминках, выпил свое вино.

Я вышел на улицу и видел, как в разных концах города занимались пожары. Их дальние отсветы гуляли по застывшим садам и заколоченным ставням. Было тихо, только безнадежно и устало блеяла чья-то коза, привязанная к телеграфному столбу.

…Ия вдруг почувствовал себя Исааком. Я вошел в дом и сказал маме и сестре:

— Собирайтесь, мы уходим.

И тетки моего отца, и их мужья стали ругать меня, как когда-то Исаака, и, как когда-то Исаака, обозвали меня безумцем. Но я сказал:

— Мы уходим!

И мы вышли на пустынную, освещенную дальними пожарами Шоссейную, когда уже где-то там, где она встречалась с Березиной, сжигали деревянный мост с башенками и перилами, и до нас доносился запах гари.

Оставался железобетонный мост, но вряд ли бы мы успели добраться до него. Нас могло спасти только чудо.

И оно случилось.

Одинокая полуторка с ранеными красноармейцами остановилась на Шоссейной, и водитель спросил дорогу к мосту. Он взял нас. Его фамилия была Суворов.

…В крепости горели казармы, и по задымленным, трудноузнаваемым улицам грузовичок с ранеными, подобравший нас, пробирался к реке и железобетонному мосту.

Там, у моста, грузовичок стал. Несколько вооруженных солдат остановили его и скорбную, непрерывно растущую и накапливающуюся в толпу вереницу людей. Белые связки домашнего скарба за спинами сгибали их и делали похожими на согнувшихся, бесшумных, непонятно куда стремящихся призраков.

Было удивительно тихо, так тихо, что можно было в этом остановившемся скопище людей и застрявших машин расслышать нудный, настойчивый, бесстрастный, подступающий к горлу, как рвота, и заполняющий небо и пространство гул летящих на большой высоте немецких самолетов.

Из темной пасти моста выехала легковая машина и на миг была остановлена патрулем. Приоткрылась дверца, и чей-то голос произнес: «Командующий фронтом».

Дверца захлопнулась, и машина сквозь расступающуюся толпу умчала в ту сторону, откуда бежали эти люди и где горел город.

Это был генерал Павлов.

Через очень короткое время его расстреляют.