Внучка берендеева. Третий лишний

…Милослава отъехала летом. И, говоря по правде, пусть и заповедано Божиней с роднею ладить, но дни до отъезда Красава считала, опасаясь, как бы не передумал муж. Он же, невзирая на письмо, со столице пришедшее – родич Милославин от слов своих не отступился, ждал ее у себя, – ходил смурен, вздыхал и все про договор вспоминал. Но что за он – говорить не желал.

Милослава же чуяла неуверенность эту.

И в слезы ударялась.

В жалобы.

Дескать, вздумал дядечка сгноить ее в глухоманиях. И только когда села в возок – а пришлось для этакой дороги новый покупать, ибо не дело это – боярыне знатной на старом возку в столицы ехать, – успокоилась. И даже нашла в себе силы улыбнуться Красаве.

– Счастья вам, – пожелала Милослава скупо. И оглянулась, проверяя, стоит ли подвода, ладно ли гружена, все ли сундуки на нее поставлены.

– И тебе удачи, – ответила Красава от чистого сердца, – пусть дорога твоя легка будет…

Она стояла и глядела на возок, запряженный парой коней, может, не больно-то красивых, зато сильных – этакие и по дороге полетят птицами, и по бездорожью вытянут, – и думала, что теперь-то жизнь ее нехитрая наладится.

Заживут они.

Миром.

Ладом.

Дитя появится и…

…и счастье порой становилось безмерным, за ним Красава забывала обо всем.

Напомнили.

Сестрица дорогая, забытая уже, явилась в первый день осени. И намедни собаки выли, будто упреждая, а старую яблоню, про которую супруг сказывал, что росла она во дворе едва ль не от начала времен, ветер повалил. Ветер был не силен, а вот поди ж ты, не вынесла, обрушилсь под собственной тяжестью. Добре, что никого не загубила.

Яблоню и убирали. Пилили.

Корчевали пень, как назло, разлапистый и цепкий. А Красава смотрела, чтоб, корчуя, чего лишнего не порушили. Да и то, хорошая погода была. Тепло, а не жарко, ветерок обдувает, и комарье притихло… милое дело. Она не сразу заметила, что пылит дорога.

– Едет, едет, – закричал дворовой мальчонка, который крутился подле. Мало ли, вдруг да боярыне яблочка поднесть надобно или водицы, или чего восхочется.

Местные холопы Красаву любили за норов тихий и незлобливость.

Вот и мальчонка старался.

Знала, чаял – вдруг да приглянется, тогда, может, и в дом взят будет. А родит Красава мальчика, так тому приятель надобен будет… и как себя не показать.

– Возок едет! – крикнул он на самое ухо.

Красава к дороге и повернулась. Ничего, помимо пыли, что столбом стояла, и не увидела. А мальчонка, просьбы не дожидаясь, на тын взлетел, уселся, кота дворового потеснивши.

– Возок едет! – крикнул он, и холопы остановились. Смолкли топоры, поунялись пилы. Куры и те перестали копаться в мусорной куче. Видать, им тоже интересно было. – Не нашенский… коней ажно четверо… и заводные еще… охрана… двое… верхами идут… неа, точне не нашенский…

И Красава поверила.

Своих мальчонка знал. Да и не было принято в гости являться вовсе без упреждения.

Она поднялась, с печалью подумав, что день ныне пропадет. Нет, гостям Красава была рада, но ныне, в тягости, сделалась медлительна. Уставала быстро. И ей бы в светлицу вернуться.

Прилечь на часок.

А надобно будет гостей встречать, привечать, сидеть с ними до позднего вечера, ибо не пристало хозяйке долгом хозяйским пренебрегать.

– А хорошо идут… – Мальчонка проводил Красаву взглядом и отвернулся. Чужой возок был ему интересней. Этакого в нынешних местах не видывали.

Сам, что желудь, меж колес подвешенный. И колеса задние огроменные, а передние – махонькие. На крыше будто бы креслице резное поставлено, и на нем уж извозчик сидит. Как только взоперся?

Глядела Красава на диво этакое.

На колеса золоченые. На ободы их, медными крыльями прикрытые. На сам возок, пухлый, что тыква, и на оконца его стеклянные, алыми занавесями прикрытые.

Глядела и пыталась уразуметь, как он на подворье-то их тихом очутился.

И ведь издалека ехал. Потускнела позолота, и медь покрылась толстым слоем дорожной пыли. Кони храпят, пену роняют. Возница и тот глаза прикрыл, того и гляди сверзнется. А охранники спешат, да бледны, тяжелы, и видно, что устали – вусмерть.

Один дверцу отворил.

Второй руку подал.

Мальчонка-то сунулся было со скамеечкой, как учен был, но погнали. Надавили чегой-то, повернули, и вывалилась из возка лесенка махонькая.

А на нее ступила ножка в башмачке лазоревом.

– Здравствуй, Красава, что не встречаешь? Не рада видеть меня? – Сестрица встала перед Красавой и руки протянула, обнять желая. – А ты нисколько не переменилась…

– И ты…

Лгали обе.

Стоит Межена, лицом бела, косой черна, да только вьется в этой косе ниточка седая. И глядеть на нее страшно отчего-то… ведь годков Межене столько же, сколько и самой Красаве.

Нет, не постарела она… примерещилось.

Солнце осеннее шутку сшутило.

Вот и… белолица, синеглаза. Хороша – глаз не отвесть. И даже полнота ее не портит. Это Красава, дитя ожидаючи, сделалась велика в теле, рыхла да опухша, а у Межены лишь живот выпятился, и только-то. Да и того живота почти и не видать под просторным летником.

– Что ж не обнимешь? Аль не рада? – Сестрица усмехнулась и сама обняла Красаву. – Не приехала ты… а я уж ждала, что почтишь батюшку…