Внучка берендеева в чародейской академии

Дядьке же Саврасу передай, что тарелков всяких в столицах имеется, а не токмо глиняные. Но ежели и глиняные, то такой красоты, что с этой тарелки одно по красным дням снедать да перед людями особыми на стол ставить. Небось, у боярыни нашей такие от, размалеванные синими петухами. Есть и с ружами, и с серебрением, а иные и вовсе – золотыми узорами расписаны, что глаз не отвесть. А на рынку видала ж из шкла посуд и из парпору. Энто такая материала, навроде глины, только беленькая и посуд из нее тонюсенький-тонюсенький, вся чашка напросвет видна. И сама-то крохотулечка, будто для младенчика сделанная. А пьют из оных чашков кофий – сие напиток азарский, ныне дюже моднючий. Он черен, что деготь, но пожиже. Горький – сил нету, оттого и заедают его всякоразными сластями, тож азарскими.

В дверь постучали, и я с преогромною радостью отложила перо. Все ж таки тяжкое это дело – писать родному человеку, да заодно всему селу. Вспомнилось, что так и не глянула для старостихи кур, чтоб не рябые, а белые, без малейшего черного перышка. И для деда Архипа – табак надобен, ему писать придется много, конкретне, хотя в табаках я вовсе не разбиралася. Манюшка, подруженька моя малолетняя, про нитки спрашивала, чтоб лазоревого чистого колеру. Она у нас вышивальщица знатная, за нею многие бабы приглядывают, ждут, когда в невестин возраст войдет…

– Зослава? – Арей никогда-то не входил сам, пусть бы и было на то ему мое дозволение. Он стучал и ждал, пока открою.

Вежливый.

С того нашего разговору минуло две седмицы, однако же Арей от своих слов не отступился.

– Туточки я! – Я скоренько огладила волосы, каковые имели обыкновение растрепываться при работе, хотя ж бы и была сия работа исключительно умственного свойства.

– Зослава! – с упреком произнес Арей.

И поклонился этак хитро, не то поклоном, не то кивком. Но хорошо у него выходило. А мне, стало быть, отвечать ему, приседая, будто бы сама я боярского роду.

Приседать выходило плохо.

Зад оттопыривался, а колени норовили в боки разъехаться. И пыхтела я от натуги, краснела, а надобно, чтобы сия экзерсиса исполнялась легко, без принуждения.

– Нельзя говорить «туточки». – Арей подал руку, помогая подняться с этой присядки.

– А как можно? – удивилась я. – Здеся?

– И «здеся» нельзя. Надо говорить – «я дома». А лучше ничего не говорить – Он нахмурился.

И вздохнул.

И я тоже вздохнула, потому как тяжкое это дело – боярская наука.

– Что ж, сударыня Зослава. – Арей покосился на мои руки, и я глянула, охнула – успела-таки чернилами изгваздюкаться – да спрятала за спину. – Не желаете ли совершить променаду?

– Чего?

– Прогуляться… на женихов потенциальных посмотреть.

На женихов смотреть я завсегда готова! Только руки оботру…

…а еще, дорогая моя бабушка, учуся я всяким полезным наукам. Как ходить красиво, павою, будто бы барыня нашая. Как говорить, чтоб правильно. Как улыбаться. И прочим этикетам, поелику сказано мне было, что ноне невеста не токмо собою хороша быть должна, но и кругом благолепна, иначе будет ея супругу опосля большое неуважение.

Это я уже мысленно добавила к письмецу, решив, что, как вернуся, то и напишу, и про этикеты, и про женихов… и про Арея, быть может.

Он же вел меня не к воротам, а к башне часовой. Сказал только:

– Оттуда видней будет.

Может, и правда, потому как спешили к воротам Акадэмии, верно, все девки, какие только были. И главное, принарядилися невмочно: кто по пять платьев надел, кто по семь. И все-то вразлет, с шитьем да узорами, одно другого краше. Кто шапочку бисерну на ходу поправляет, кто монистою звенит, перстнями слепит… лица набеленные, щеки нарумяненные.

От красоты такой в глазах рябит.

А я-то, я, дуреха, в обычном платье вышла…

От мысли этакой, обидное, я остановилась. Не пойду. Вернуся. Письмецо вот допишу, а с женихами… завтра, как занятия начнут, так и познакомлюся.

– Зослава? – Арей нахмурился.

– Да я… как-то вот…