Внучка берендеева. Второй семестр

Я перо отложила и призадумалась, как дальше писать. Про то ли, что вздумайся бабке взаправду помереть, то о том мне скоренько донесут. Оно ж надобно кому-то похоронами заниматься будет. Певчих там кликать, плакальщиц… наряды шить…

Нет, не те мысли, несерьезные.

Лучше уж другое.

Хоть ты и плачешься на годы, да изволю напомнить, что в годы энти ты крепка и телом, и духом, а потому негоже тебе, Ефросинья Аникеевна, внучку свою единственную здоровьем своим совестить. Знаю я про это здоровье все. Разве что сердечко у тебя пошаливает, да кости крутит. Но той седмицей посылала я с нарочным снадобье новое, крепкое. Пользуешь ли? Аль, как все прежние, оно тебе доверия не внушило? И потому, бездоверное, отправилося в клетушку малую?

Я вздохнула. Вот уж пущай называли меня упрямою, но до бабки с ея упорством мне далече. Преисполнилася она некоей непонятной мне уверенности, что ее потравить собираются. И потому все снадобья, каковые я посылала – все ж таки годы давали о себе знать, – прятала в клети.

А мне врала, что пьеть.

Я б и не поняла, когда б сама по случайности в клеть тую носу не сунула. Ага, стоять на полочках горшочки с отварами, шклянки и коробки, зарастают плесенью белые пилюли. А бабка моя только вздыхаеть, мол, пущай я и стараюся, да все одно она лучше знает, чем свое сердце лечить.

Ух и спорили ж мы…

Ажно стены тряслися.

Да разве ж ее вразумишь?

Нет, бабку я свою люблю, да только порой от ея упорства злость берет такая… сбегла я из дому и дверьми ляснула, сказала, что раз так, то пущай сама живеть, своим умом, а я… стыдно тепериче. Да стыд – не дым, глаза не выест.

Нет, мириться пойду.

Наверное.

Я и собралася ужо, вон и гостинцев прикупила, а она мне письмо этое. И тепериче надобно ответу писать, чем я и занимаюся, а заодно уж мысли с головы лишние гоню.

Беспокойные.

Непотребные.

Но верую я, что ты, дорогая моя Ефросинья Аникеевна, все ж взразумеешь, что желаю я тебе только добра.

Это она разумела.

Как разумела и я, а потому и злиться на бабку по-настоящему не выходило. До сегодняшнего письмеца.

И потому Божиней молю, брось дурить.

Бесполезная просьба, поелику дурость свою бабка не дуростью полагала, но едино заботою обо мне, неразумной. Но ныне… вновь взяла я лист, писанный не бабкой, Станькою – уж больно аккуратненькие буковки, ровнехонькие, одна к другой жмутся, цепляются хвостиками, любо-дорого глядеть. Да только от красоты этой на душе лишь горше становится.

Как ответить?

Чтоб и правда и не забидеть?

Что до прочего, в письмеце твоем писаного, моя любезная Ефросинья Аникеевна, то спешу заверить тебя, что не все то правда, об чем сороки на рынку трещат. Иного треску слухать – грех. А уж когда обвиняют человека облыжно, то и плюнуть сорокам тем в глазыньки их ясные – найпервейшее дело.

Кто ей донес?

И переврал все, перекрутил, как то водится. На меру правды десять илжи повесил, а поди разбери. Просо с овсом и то легче…

…еще б когда ты сама Арея не ведала, я б поняла твое беспокойствие. А ныне только диву даюся, как и когда ты, Ефросинья Аникеевна, свою давешнюю прозорливость утратила. Веришь любому навету.

…ах, если б только наветы.

…и так тебе скажу: не убийца он и не тать. И уж точно – не вор. Пишешь ты, будто бы бабы сказывали, что он половину поместья спалил, чтоб скрыть душегубство. И что мачехины жемчуга унес. И яхонты. И золота пять пудов.

Вздохнула.

Эх, Арей… тебе б к бабке самому явиться. Нехай бы глянула в глаза, нехай бы спросила прямо: а она у меня не стеснительная, спросила б как есть. А ты б ответил. Сказал всю правду. Глядишь, и поладили б.