Внучка берендеева. Второй семестр

Дар? Не дар, искорка одна, и думать нечего, чтобы пламя из нее раздуть. Курс она выдержит. И второй, быть может, потянет. А вот третий, в учебники которого Велимира заглянула, – точно нет. И что тогда? К батюшке возвращаться? Не простит он самоуправства. Мигом замуж выдаст и, наказать желая, жениха такого выберет, что лучше сразу в петлю.

Исполнить наказ?

И вновь же, не оставят в живых.

Как быть?

Слезы отгорели в глазах. Не может позволить себе боярыня Велимира слабости. Слишком многие смотрят. Слишком многие понимают все… слишком многие ждут, когда же сляжет она с неизвестною хворью. И ожидание это мучит.

Страх.

Живет. Растет. И никуда-то от него не деться. Каждый день Велимира себя слушает. Забьется сердце чуть – а она гадает, от волнения ли или же от отравы, которую дали. В жар ли кинет, в холод, а все мнится – вот она, начинается, болезнь.

И самой смешно.

И горько.

А еще он… без него непросто было, так ведь разбередил сердце девичье заледеневшее. Поманил любовью. Но обман все, призрак, как и прочее в жизни Велимириной. Разве таким любовь позволена? Нет. Бежать предлагал… куда им бежать?

Во всем царстве Росском не найдется местечка, чтобы такие беглецы укрылись.

Да и знает она цену обещаниям. Одной уже обещался, другой слово дать спешит, а женится все одно на третьей, как и положено. Мужчина ведь. Мужчины выгоду блюдут, это женщины все больше о сердце думают.

А она не думает.

Пытается. Днем так точно не думает, разве что на мгновенье-другое позволяет себе представить, как оно было бы, ежели б…

…батюшка никогда не благословит. И думать нечего. Он на поле ходил. Рубился… а она замуж… да и не зовут замуж, все это мечтания девичьи. Фантазии пустые.

Ночью и вовсе сил нет.

Горит душа.

И в голову дурное лезет… бросить все… пусть год или два… или даже месяц, но будет она счастлива. А дальше и вправду в петлю можно.

Или вот принять сонникового отвару.

Может, и не сильна Велимира даром, да в травах разбирается. Легкая смерть. Быстрая…

…я руку отдернула.

– Видела? – Велимира подалась вперед, и синие глаза полыхнули жадно.

– Видела.

И взгляд отвела.

Дар? Пусть так, да не желала я этакого дара. Что мне делать ныне?

– Хорошо, – боярыня протянула руку и коснулась моей ладони. – Я бы хотела рассказать кому… но некому. Эти не поймут… им все блажью почудится. Дурью… чего мне еще желать? Родовита. Богата… да и слов не найти. А теперь легче стало. Скажи, что мне делать?

– Жить.

Печальная была усмешка.

– Завтра ночь березовая… все в саду соберутся. Приходи, Зослава… тебя-то я рада буду видеть. Только тебя и рада.

Глава 16, о ночи березовой повествующая

К вечеру дождь унялся. И небо просветлело, пошло легкою проседью облаков. Солнце, скатившись до земли, утратило былую желтизну, набрякло красным нарядным колером. И значится, близка весна, вот-вот войдет в полную силушку, полыхнет теплом, пробудит спящие травы. И пустыри, на которых ныне лишь первоцветы проклюнулися, зарастут зеленью.

Я любила весну.

И, глядя на солнце, почуяла, как отлегло от сердца, будто бы кто-то свыше пообещал, что все еще наладится. Да и мне ли быть в печали?

Жива.

Здорова.

При доме своем. При землях даже, хотя ж на эти земли, царицею жалованные, я и глазом-то не глянула, а сие неправильно, ибо за всяким хозяйствием уход нужен, дабы не захирело оно.

Чего еще? Бабка чтоб прежнею стала? Станет. Вот пообживется, пообвыкнется, и выйдет из нея вся дурь боярская.

Чтобы Арей… как-нибудь да сладится. Верю в него, и молюся, молитва вере не помеха.

Царевичи?

Даст Божиня, и у них все будет добре. Пусть даст. Не за себя прошу, я-то и так ныне сыром в масле, а что недруги – справлюсь. Мои-то беды – и не беды вовсе, так, огорчения. Пусть у них сойдутся пути-дорожки, пусть живы останутся, хватит уже горя, хватит черных бусин на рубахе Евстигнеевой, хватит и боли Еське, которую он за весельем своим прячет. И с братьев-двойнят. Воли бы Елисею… отчего-то мнится, не станет он волком-людожором. Пусть не станет, пусть ослабнет кольцо над сердцем, а волчья дикая натура покорится разуму человеческому.

Кирею свободы.

Не ему одному.

И остальным, чего прошено будет, пусть исполнится да во благо. Раз уж ныне день особый, женский, так неужто не услышит Божиня?

За прошением и дар надобен. Но что я подарить способная?

Ленту из косы?

Вытянула и пустила по ветру, а он, слабый, но духмяный, еще не цветами, но лишь предчувствием их, свободою, которою весна дразнит, вдруг окреп, потянул шелк из пальцев, выхватил, понес… куда? А хоть бы за край мира. Лети, лети, лента, подарком от чистого сердца. Завяжет ли тебя в косы зеленые молодая березка. Ива ли в гриву примерит, аль ручей возьмет игрушкою – не важно.

Все Божинею сотворено.

Все – мир ее. А значит, услышана будет и эта молитва моя.

– Зося, ты тут вечность торчать будешь? – Еська приплясывал от нетерпения. Ох, неспокойная душа, бедовая…

– Нет, я… все уже, – глянула на солнышко, которое к земле катилося.

Отвернулась.

– Тогда шевелись, а то все веселье пропустим…