Внук Донского

Ожидал встретить уютного сухощавого старичка в скуфеечке с приветливым взглядом. За столом у раскрытого окна и вправду сидел и читал книгу худенький старец, только взгляд у него был отнюдь не ласков. Может быть, так казалось из-за маленьких, как бусинки, глаз. Увидев меня, он оценивающе вперился в меня своими бусинками и произнёс:

– Вельми[214] рад, драгий мой отроче Димитрие, яко избех хворости суровыя и, восстах, поспешил к старику трухляву.

Я провел ритуал подхода с целованием рук и ответил:

– Здрав будь, отче! Хочу с тобой о многом поговорить.

– Глаголи, аще речь возвернулася, – пошутил и сам себе хохотнул старец.

– Какой сегодня месяц и день по счёту, запамятовал.

– Есень[215] почалася, ревун[216]. Сей дён мученику Мамонтию, его родичам мученикам Феодоту и Руфине посвящён, благий[217] мой отрок, – проговорил Паисий и вознёс руку для крестного знамения.

Только хотел разозлиться… Откуда мне знать дни почитания всяких там Федотов с Мамонтиями? Чтобы их вертело носорогом. Как вдруг откуда-то из неведомых глубин памяти всплыла дата – второе сентября по Юлианскому календарю.

Старикан на меня воззрился и изрёк:

– В поминании святых ты не усерд и прочим[218] аки стал? Люди рекоша, иже ты речьми претворился и на отича сея родша глаголы греховны кропишь.

– Не помню такого за собой. В беспамятстве был, наверно, – попытался миролюбиво оправдаться.

– И рекл, аки с далечен[219] пределов пришед, – продолжал нагнетать старец.

Меня это понемногу начинало раздражать. Чего этот преподобный вздумал цепляться к словам болезного мальца? Нечем больше себя развлечь?

– За советом я к тебе приехал, отче, а ты глумишься над хворым, – строго высказал старику.

Тот даже задохнулся от возмущения. Видать, ещё никогда ему я так не перечил.

– Рех те надысь о бесах, плоть хворну насыщах. Гордость в те выспрелася[220] не по летам. Чаю, лихое множицею в тя взлезло. Посечи тя требно паки. Поди к отцу спекулатору[221] и прескажи ему от мя цельбоносно[222] тя наказати. Рудь дурна изыде, разум ко благодеяниям обрещах.

Теперь моя очередь пришла возмутиться. Вот оно, тёмное средневековье во всей своей красе. Меня, такого хрупкого и беззащитного мышонка, бить вознамерились. С трудом поборол гнев и попросил миролюбиво:

– Не надо меня сечь. Я же княжий сын.

– Преду не пререкал, благолепно[223] лещах послушание, – укоризненно высказался старец. Пожевав губами, изрёк: – Старец успенны Савва Сторожевски рече, аще без усердия в молении быти, ино[224] душа с отрочества паршой греховы разитеся и в пругло[225] к диаволю верзитеся[226]. Требе паки изуведети кои интродукции[227] над те злодеяны.

Делать нечего. Поплелся вслед за старцем в храм. Будем надеяться, что процедуры останутся в рамках приличий. Зря я с ним схлестнулся. И так уже много недругов завёл, не успев нормальным образом здесь акклиматизироваться.

В храме мы прикладывались к образам, брызгались святой водой, читали молитвы нараспев. Проверив какие-то там свои гипотезы, старец повел меня обратно в свой кабинет, запер дверь и принялся долго рассматривать в глаза. Мне эта игра в гляделки страшно раздражала, но я героически держался.

– Взор тей ин[228]. Несть Димитрие пред ми. Сие червий в теим чреве[229] сидит злокозны[230]. Молися, раб Бож незнамы. Послушание те нарекох. Канон покаянны ежечасно чти и аскезу[231] благодатну пред почиванием еженощно примай во спасение. Сорока денми тя облещиваю. Ступай в сею келию, отроче. Несть те воли се ныне. Государю пошлю весть, иже неси сыне его, но отроче стран.

Я не совсем понял последние выражения старика, пока передо мной не выросли два дюжих амбала. Поговорил, что уксуса напился. Чего только Димон находил раньше в общении с этим старпёром? Эх, знать бы заранее, что здесь происходило, не влип бы по самое небалуйся. Нет, меня совершенно не прельщала перспектива торчать здесь сорок дней с садомазо-программой и с возможной перспективой попасть на костёр. И чтобы я позволил себя кому-либо пороть?

Меня вели куда-то по длинным запутанным коридорам деревянных строений. Боевые монахи, успокоенные моей худобой и покладистостью, ослабили захват. На одном из поворотов я с силой лягнул ногой в сокровенности левого амбала и сделал так, чтобы он повалился на другого. Ого, и в этом времени тоже применяют ядрёные словечки. Я рванул с места во все лопатки.

Весь взбудораженный произошедшими со мной событиями, мчался на выход из святых хором[232], уворачиваясь от воняющих чем-то смрадным идущих навстречу монахов. На очередном повороте влетел в объёмистый живот здоровенного бородача.

– Камо рыще[233] борзо[234], лепы мой отроче Димитрие, ног под сея не чуях? – не обидевшись, поприветствовал он меня.

Я промямлил извинения и приготовился бежать дальше.

– Вонифатий есмь, княжич. Смиренны блюстенник[235] библов. Негли забыл? – огорчился монах.