Внук Донского

Усадьбу дьяка Алимпия не пришлось долго искать. Она располагалась в нижней части города возле деревянной церкви. Мальчишки проводили меня до невеликой, но добротной и уютной усадебки. Долго стучал в резные ворота. Ширина улицы в городе была величиной непостоянной. Она то сужалась, где даже всадникам было трудновато разъехаться, то расширялась до размеров площади. Там, где я стоял, было как раз узковато. Приходилось попросту вжиматься в забор. Хорошо, что улицы в Галиче были вымощены деревянным брусом. Не взмётывалась пыль после проезда всадников, которые обычно проносились бешеными экспрессами, не опасаясь сбить людей. Сословность проявлялась внешне не только в одеждах и наличии оружия на поясе, но и в способах передвижения. Если верховой, то значит, знатный. Простолюдин, не успевший увернуться и попавший под копыта лошади, считался сам виноватым.

На стук наконец-то выбрался хмурый подросток, поразительно похожий на моего школьного друга Костяна, или попросту Кошака из-за классного умения паркурить. Он выслушал меня, взял записку и повёл куда-то за собой. Во дворе указал подождать возле крыльца и ушёл. Вскоре на невысокое крыльцо вышел черноволосый мужчина с узким лицом, который ещё больше удлиняла типичная для дьяков узкая борода. Человек этот мне был незнаком. Не встречался с ним во дворце. По правде сказать, я мало ещё кого знал из отцовых служащих.

Оглядев меня, дьяк жестом указал следовать за ним. Я оказался в небольшой трапезной. Алимпий присел за стол и предложил сесть напротив, не сводя с меня пристального взгляда. Вполне возможно, что он где-то видел меня, но не мог никак вспомнить. Поинтересовался неожиданно низким голосом:

– Иде тей дружник днесь?

Я пожал плечами.

– Где-то за городом.

– Хоче поснедати? – предложил дьяк после затянувшегося молчания.

Кивнул. Явился кувшин с каким-то напитком. Хозяин разлил его по деревянным кружкам. Глотнули хмельного мёда.

– Сказывай, иже хотел сведати, – наконец-то перешёл к сути дела приятель Фоки.

– Моих друзей должны будут судить за то, чего они не совершали. Гудцы они. Мирон Рак и Треня Заяц их имена. Единец принудил их пытками себя оговорить. Помогите вернуть им свободу, – попросил княжеского чиновника.

– В чём их винит боярин Единец?

– Якобы они укрыли бежавшего холопа…

– Ряд тужный есть. Аще доводность по им покончена, заутра по соботе княжий суд состоится. Пособлю, аще мочно[384].

Вот и славно! Мне бы не хотелось ради спасения гудцов возвращаться в родные пенаты, ставшие для меня слишком опасными.

Оставаться далее со мной Алимпий не мог, так как спешил на службу. Работал он в тайной палате доводным дьяком, то есть подручным мерзкого Кирияка. Не довелось встретиться с ним в кремеле, потому что ему занедужилось тогда. Мне было предложено оставаться до исхода судебного процесса над гудцами здесь в усадьбе, в гостевых комнатах. Холопы в лице хмурого мальчугана получили указание выполнять любое моё пожелание. Чем я и воспользовался, заказав себе безразлично какого вина с заедками. Мёд не понравился из-за какого-то странного вкуса. Мне не хотелось оставаться в одиночестве, и я предложил холопу составить мне компанию. Парнишка сильно засмущался, но выполнил моё пожелание и сел за стол передо мной. Разговорились о всяком разном, насыщаясь кисловатым вином со сладкими пряженцами и яблочной пастилой. Селиван рассказывал, в основном, о своей холопской юдоли, а я больше упирал на темы о монастырской жизни с приправой из анекдотов. Довёл парня до катания по полу от смеха. Мне вдруг чего-то взгрустнулось. Даже смеялся он так же, как Кошак, захлёбываясь воздухом. Оказалось, что они оба происходили из одних мест – из Поветлужья. У Костяна также имелись родственники оттуда. Селивана совсем маленьким захватили вятские ушкуйники в деревне черемисов и продали купцу, а тот перепродал уже моему подельнику по побегу Фоке. Мальчика окрестили. Года три назад Фока подарил его Алимпию. Кроме Селивана у дьяка имелись ещё две женщины-холопки. Усадьба небольшая, немногим больше избы ремесленника на посаде. Имелась конюшня, хлев для свиней и курятник. Вся мужская работа лежала на плечах Селивана. Алимпий нередко сёк его за провинности, зато впроголодь не держал и работой сильно не томил. На мой естественный вопрос: «Почему ты не сбежишь к себе домой на родину?» – ответил, что ему и здесь хорошо, господин ему заместо отца, а дом свой родной он теперь не отыщет.

Сильно захотелось вздремнуть. По телу разлилась сладкая истома. С трудом, с помощью Селивана, дотащился до какого-то лежака и рухнул навзничь.