Внук кавалергарда

— Паханом их ватажки был синяк с клоунским погонялом Карандаш. Вот он и принял меня в свою шайку-лейку. На первых порах я должен был быть на подхвате и замыкающим в пятерке. Школа, я вам скажу, аховая! Чуть что не так, сразу по роже. Чтобы понятнее было. Скажу вам, после такой зубочистки все сразу становится ясней ясного. Не то, что вас тут чинно учат и нос салфеткой подтирают. Вам бы в мою шкуру, — судорожно вздохнув, пояснил былые мытарства Заплетин.

— Ну, рассказывай дальше, — заинтересованно поторопил его Баскаков.

— Ты как на зоне побывал, слова блатные знаешь, мне даже некоторые и не понятны, — льстиво поддакнул Тарасов, разливая по стаканам.

Гена опять покривился, но, уже довольный, загудел дальше:

— Да что рассказывать? Это шайка вокзальных воров была, вот они и взялись меня натаскивать. До первой от сидки ты, говорят, полную школу пройдешь. Но законы у них были жесткие. Даже беспощадные. Карандаш-то вор в законе оказался, и все у них было по воровским правилам. Ни одного пустого толковища я за ними не замечал. Все строго по делу. Чтобы кто-то скрысятничал, боже упаси. — Гена вытянул ногу и, хвалясь перед нами, указал на новый туфель, — Карандаш подогнал, носи говорит, сморчок, не кашляй. Тоже свою доброту имел, хотя и был рецидивистом.

Крякнув, Гена, глотнул из стакана свою долю и продолжил уже охотно свою песню:

— Я уж забывать начал об этой правильной жизни. Прошлая жизнь была, как сон. Но на вторую неделю моей урковской тягомотины зашел я зачем-то на вокзал. Смотрю, тетя Римма Новикова, Коваля соседка, кивнул он на меня, билет покупает. Я к ней с поклоном, мол, так-то и так-то, выручайте, теть Рим, дайте трояк взаймы. Ну, она меня в охапку и приволокла домой. Жалко только сетку оставил, там мочалка классная была, больше ничего не жаль, — закончил свой рассказ Гена и, уткнувшись в ладони, неожиданно заплакал. Сквозь рыдания мы слышали, как он зло сетовал на свою судьбу.

— Да за что мне лихая доля? То печенье, то ворье ненасытное. За что?

— За любовь к Достоевскому, — тихо ляпнул Мишка Ларионов и закурил. Тарасов подсел ближе к Генке, стал, как ребенка, гладить его по голове, смешливо напевая:

— Все пройдет: и зима, и лето. Все пройдет, так устроен свет.

А будущий начальник уголовного розыска города Сорочинска Геннадий Заплетин все сидел и горько, горько плакал.

Похищенные домовые

От Ивана Кулика ушла жена. Забрала новую фуфайку, корову в поводок и отправилась к своей матери, на соседнюю улицу.

Иван при ее сборах стоял на крыльце, беззаботно курил, с ухмылкой посматривая на дородную жену и стельную корову, собиравшихся в поход. А когда они, голова к голове, подошли к воротам, бросил веско, со значением:

— Курица не птица, баба не человек…

Жена во дворе промолчала, а на улице раззявила варежку:

— Ты к этой курице еще на карачках приползешь! Иван презрительно сплюнул и с высокого крыльца показал ей в спину известную фигуру.

Сколько он себя помнил, а перевалило ему уже за сорок пять, и лет сорок он себя натурально осознавал, за ним не водилось такого способа передвижения, как на карачках. В сопливом детстве, конечно, а сейчас ни-ни.

Он мог напиться вдрызг, до бесчувствия, но тем не менее всегда шел домой на своих двоих, пусть выписывал по дороге замысловатые вензеля, но законно был на своих двоих.

И потому угроза второй половины карачками была для него пустым звуком. Так что она могла ждать его в такой позе еще лет сто и в конечном результате остаться при своих интересах.

Иван был мужик толковый, на работу спорый. Мог сруб срубить крестовый, печь выложить на старинный фасон, починить швейную машину или часы с давно подохшей кукушкой, выхолостить кабанчика и еще уйму других дел. Которые он хоть считал пустяшными, не мужской руки, тем не менее, когда доводилось их выполнять, делал не тяп-ляп, а на совесть и обязательно со свойственным только ему куражом. Лихой мужик в деле был, с изюминкой.

Лишь скрылись в проулке виляющий зад жены и безразлично болтающийся хвост коровы, Иван принялся ретиво хозяйствовать. Назавтра была суббота, банный день, первым делом загодя натаскал в баню воды и дров. В доме вымыл добрый гектар полов, удивляясь, что когда-то отгрохал хоромы чуть меньше крейсера, на котором служил в юности. В завершение, под вечер, сварил на неделю в огромном чугуне, больше похожем на чан, наваристых щей и, напившись крепкого чаю из крутобокого дедовского самовара, плюхнулся расслабленно на диван с охапкой цветных журналов. Ничуть не страдая от одиночества.

К чтению пристрастился недавно, из-за чего и вышла с женой Валькой буза не на жизнь, а на смерть. Вернее не из-за чтения, а из-за содержания прочитанного.

А все началось с чего. Стали у Ивана слабеть глаза, прописал ему доктор очки. Иван пришел домой, стал критически, с недовольством и вздохами, рассматривать их. Тут жена Валька возьми да брякни без ума:

— Что на них, как мартышка, лупишься, надень да прочти что-нибудь, если читать не разучился, сразу поймешь, как они тебе, может, как корове седло, ни уму, ни зрению.