Внук кавалергарда

Иван послушался совета, напялил на свой хрящеватый, битый нос очки в роговой оправе, взял с подоконника забытый дочерью-студенткой журнал и, морща нос с непривычки, забубнил по слогам название — «Красные дни».

Открыл страницу, где буквы помельче, и забухал коряво:

— И ложь оставалась ложью, и правда становилась правдой…

Буква за буквой, слово за словом, и захлестнули цепко Ивана строчки о крутой, жестокой, но завидно красивой судьбе лихого донского казака Филиппа Миронова. До третьих петухов сидел на кухне у припечья, смолил папиросу за папиросой и, читая, скорбно вздыхал. На работу пошел — очки и журнал под смешливый взгляд жены в сумку, в которой полдник носил, как святыню, уложил. В обед мужики в столярке домином стучат, а он уши ладонями захлопнул, губами кисло шлепает.

Чудно столярам, бригадир в очках, да еще читает. Умора, да и только.

И к тому, что с чьего-то занозистого языка профессором Утятиным прозвали, отнесся наплевательски. Только ответил, кривя сизые губы:

— Ты хоть горшком меня прозови, токмо в печь не ставь.

Журнал «Роман-газета» с продолжением оказался.

Иван сходил в библиотеку и только расстроился: там на него очередь больше, чем за бесталонной колбасой в магазине. Тогда под вечер, не говоря жене ни слова, все равно не поймет, выкатил из сарая старенький «Иж» с коляской и затарахтел в сторону города, благо бешеной собаке сто километров не крюк. Вернулся за полночь, замерзший, как цуцик, а посинелые губы в блаженной улыбке застыли.

Жена спросонья на него, ознобисто выплясывающего у порога, глазами лупала, лупала, а когда Иван, что собака с костью, с журналом в зубах на гретую печь юркнул, завыла не хуже пожарной сирены:

— Ты куда, скаженный, на своем драндулете мыкался, где, обормот, до трех часов ночи колобродил, что седина в бороду, бес в ребро…

— Дура, — окрысился Иван с печи, — к Ленке в институт за журналом ездил.

— Ты что, белены объелся, сто верст обормоту не крюк, — начала помаленьку выходить она из столбнячного состояния.

— Для моряков это пыль, — влезая в очки, как послушная лошадь в оглобли, буркнул в оправдание Иван и уткнулся в журнал.

— Тебе к доктору надо, — присоветовала сухо Валька.

— Был! Вот очки прописал, — зачитываясь, нехотя отбрехался Ванька.

— Тебе не глаза, мозги править надо, кому расскажи, смехом до мочи изойдут, в город, на проклятой моциклетке, ой, умора, — продолжала распаляться она.

— Чеши про свой курятник досматривать, — психанул озлобленный Иван, — подымай парус, — кивнул он на широкую сорочку благоверной, — и шустро дуй в гавань, курс прежний.

Жена задрала выше колен ночнушку и накручивая, как для соблазну, задом нехотя поплыла в спальню.

— Так-то будет лучше, — вздохнув, прогудел Иван и завороженно уткнулся в журнал.

И еще две ночи кряду не сомкнул глаз. А когда в конце романа в тюремном дворе вжикнула предательская пуля и упал замертво зачинатель легендарной Первой конной Филипп Миронов, сердечный человек и башковитый полководец, перед Иваном свет померк…

Супружина, увидев остекленелые, как у мертвого карася, глаза мужа-грамотея, с испугу, в кои веки добровольно, поллитровку на стол поставила:

— Трескай, может читать бросишь!

Иван удивленным ужом с печи соскользнул и без лишних вопросов полнехоньким стаканом освежился. А паскудное недовольство все змеюкой сжимало сердце.

Постоял, потер ладонью под рубахой волосатую грудь, разгоняя по телу живительное тепло, присмолил от уголька с печи цигарку и с выдохом ехидно процедил:

— А Ворошилов-то ловкач, подпевала со стажем… Валька, ни сном ни духом не зная, о чем таком вычитал в журнале муженек, безразлично встряла:

— Тебе че, Ворошилов пупок укусил, что ты над ним погаными словами измываешься?

Иван от неожиданного заступничества половины на момент стушевался и принялся потухшим голосом лепетать о том, что, может, по чьей-либо ошибке Иванова деда, командира полка в тридцатом на десять лет в Тмутаракань затуркали и там кончали. Но вдруг, ни с того ни с сего, зло вспыхнул лицом и загремел с яростью:

— Я-то, чабан, своим сермяжным умишком никак дотумкаться не могу, прям невдомек, с какой-такой радости моя благоверная за Ворошилова когти выпустила, а, оказывается, вон где собака зарыта…

— И где же собака зарыта? — прежним равнодушным тоном, но со смешливым лицом полюбопытствовала Валька.

У Ивана от огромных, со сливу, глазищ узкие щели огненных бойниц остались, поднеси пучок соломы, в момент вспыхнет:

— Понятно твое кулацкое нутро, — сверля жену глазами, зло кричал он, — Ворошилов-то партеец…

— Ну и что?

— Гну, — наступая на супругу, распалялся он. — Когда я у берегов Кубы месяц безвылазно в торпедном отсеке мариновался, ты тут с кем шуры-муры гоняла? С партейцем Васей али подзабыла? — наполняя граненый стакан водкой, сквозь стиснутые зубы ехидно цедил он.

Жена, распялив в тягучем зевке рот, вяло отмахнулась, как от надоедливой мухи:

— Мели, Емеля! А при чем здесь партейцы?

— И как же ты рыженького да пузатенького балабола инструктора подзабыла, а?.. — кривя лицо, допытывался с прежним ехидством он.