Внук котриарха

– Ты прав, – согласилась Мут-Сохмет. – Столько вранья, столько мути, иногда я сама путаюсь, обо мне ли тот или иной апокриф. Знаете ли вы, что, когда меня провожали из Египта, был всенародный траур? О, нет, его никто не объявлял, это было единое веление скорбящих душ. Об этом не говорят, чтобы не бередить до сих не прошедшую печаль египтян. Конечно, я могла остаться на родине, и никто против моей воли не посмел бы и шевельнуть пальцем, но эта дикая варварская страна, эти хляби и туманы, этот не признанный богами уголок мира, он звал меня, он нуждался в моей силе и мощи. Я должна была покорить эту землю еретиков и утвердить тут свой порядок.

В тот траурный день, когда я позволила переместить себя с храмовой площадки на нильскую дагабию, на берегу собрались толпы. Женщины рыдали, дети кричали, мужчины рвали на себе волосы от горя, старики молились о моем скорейшем возвращении. Каждый стремился коснуться меня рукой или хотя бы поцеловать пылинку, спорхнувшую с моего плеча. Одна благородная арабская дама попросила у моих сопровождающих разрешения подойти ко мне поближе. Я понимала, чего она хочет, и позволила ей это сделать. Ее свита все это время оставалась на берегу, ожидая. Она любовалась мною около часа, потом молилась коленопреклоненной, а напоследок поцеловала мою ногу. Она просила меня о прекращении неплодия. Могла ли я ей отказать? Так ли ужасна и зла Мут-Сохмет, как об этом рассказывают? Нет! Я – богиня справедливости и мирового порядка. И именно поэтому мне приходиться зачастую действовать огнем и мечом. Но эта дама, она была так трогательна в своем горе… Я понимала, она – одна из последних египтянок, которых я вижу на своей родине перед грандиозным путешествием, и я дала ей то, что она просила! Как давала многократно многим страждущим. Теперь я немного передохну, а вы можете обсудить эту замечательную историю. – И Сохмет, откинувшись на трон, прикрыла глаза.

Что самое удивительное – рассказ Сохмет был истинной правдой: именно так передавал свои впечатления Авраам Сергеевич Норов, ученый, путешественник, поэт, друг Пушкина и Гоголя, отыскавший единственную уцелевшую гранитную статую Мут-Сохмет среди развалин Карнакского озерного храма. Знал бы он, герой войны 1812 года, семнадцатилетним юношей потерявший в сражении ногу, что натворил, выкупив львиноголовую богиню! Предвидел бы, какие беды войдут в город вместе с Мут-Сохмет… Точно бы утопил гранитное чудище еще во время транспортировки морем до Одессы. Или закопал бы навечно в вековых сугробах, когда на санях ее волокли в Петербург.

Не ведали. Ни Норов, ни кто другой.

Поначалу Мут-Сохмет ощущала себя очень плохо: вместо ожидаемого ею почета и восхищения она оказалась под лестницей в Академии художеств, в пыли и забвении. Разве что какой любопытный студент взгляд кинет, да вот еще как-то Пушкин заглянул незадолго до дуэли – Норов о гранитной скульптуре рассказал. Постоял рядом, помолчал, видимо, впечатлился, даже мысль появилась поэму написать. Не успел.

Единственные, кто скрашивал позорное заточение Сохмет, – Сфинксы. Эти жили в России уже пять лет, рядом – дорогу перейти, конечно, освоились уже совершенно. Они Мут-Сохмет обрадовались – землячка! Днем богиня и Сфинксы смирно исполняли роль памятников, а ночью забавлялись, как могли! Морочили прохожих, дурили им головы галлюцинациями, отдавали всякие безумные приказы. Именно тогда по Петербургу прокатилась волна самоубийств, причем никто не видел, где именно утопленники сигали в воду, но находили их всех неподалеку от Сфинксов без всяких признаков насилия, с одинаковым выражением ужаса на лицах.

Когда прохожих поблизости не было, Сохмет и Сфинксы беседовали о Египте, вспоминали, спорили, сплетничали о личной жизни фараонов, будучи совершенно единодушными в том, что если б не их жадность и распутство, стоять бы ТОМУ Египту, ИХ Египту, неколебимым в веках. Абсолютно сходились они и в цели своего пребывания в Петербурге.

Незаметно и хитро Мут-Сохмет совершенно подчинила себе Сфинксов, сама ежедневно высасывая силы и энергию у сотен людей, наливалась силой, обретала растраченную мощь. Она, «владычица пределов мест», именно это высечено на ее гранитном престоле, грезила о соответствующем себе положении в глазах и умах петербуржцев. Нет, вовсе не рядом со Сфинксами! Ее вотчина по праву – самый центр города, главная площадь, то самое место, где стоит императорский Зимний дворец. Для воцарения там всего-то и надо его спалить.

И 17 декабря 1837 года Зимний запылал!

Ни с того ни с сего вспыхнул огонь в самом центре – Фельдмаршальском зале и пошел по дворцу, пожирая стены, перекрытия, мебель, императорскую утварь. Не помогло ни личное присутствие Николая Первого, примчавшегося из театра, ни самоотверженная работа сотен пожарных. После тридцати часов непобедимой огненной пляски от дворца остались одни головешки, на черной земле вокруг Александровской колонны среди обугленных обломков дворцового имущества недвижно лежали тринадцать погибших тушильщиков …